Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
Но Ленин снисходительно улыбнулся и мягко добавил:
– Думаю, что будет не лишним, провести очередное экстренное заседание ЦК партии, где в последний раз, наконец, поставим и разрешим вопрос о “мире”.
И на этих словах все с облегчением выдохнули.
Итак, на следующий день после того, как товарищ Троцкий подал в отставку, произошло последнее заседание партии, которая именовала себя социал-демократической. Но об этом чуть позже.
До заседания ЦК РСДРП(б) оставалось около пяти минут. Массы в сборах: члены ЦК на своих местах, докладчики наготове; шли непрерывные конференции между “центрально комитетчиками”, а именно – ропот, неугомонное шушуканье, личные переговоры, которые зачастую не касались поставленного партийного вопроса, а также традиционный обмен записками.
– Попрошу тишины, товарищи, –
– ...спешу напомнить, товарищи, что наше заседание проходит в условиях 48-часового германского ультиматума, – заметил вождь пролетариата и с укором отправил взгляд на Бухарина и поддерживающий его курс. Этот невысокий молодой курносый человек – шатен с хитрыми, круглыми глазами-бусинками неотрывно следил на каждым движением Ленина, сидел в полуразвалочку, скрестив руки на груди. Не пугала его возможная отставка, не пугало также и то, что избрал самую критическую позицию к “миру”: он не поддерживал ни Ильича, ни Троцкого, а настаивал на исключительном разрыве с немцами. Николай Бухарин был личностью творческой: довольно мягкий, приятен в общении, но чересчур эмоционален. В своё время он смог избежать давления Ленинского авторитета и упорно отстаивал своё мнение. Рядом с ним сидели те, кто его поддерживали. – Следовательно невольно возникает вопрос: как долго ли будем тянуть с подписанием декрета и как долго некоторые товарищи будут возмущаться и противиться этому единственному верному решению...
– Протестую! – воскликнул Бухарин, уловив в словах председателя наркоматов нотки субъективизма в свою сторону. – Давайте, наконец, оставим агитацию. Здесь сидят взрослые люди и каждый сам знает какую позицию: “верную или неверную” – по вашему усмотрению, он изберёт.
– Интересно, почему вы так гневно реагируете на вежливо высказанное мнение? – парировал Ленин, значительно снизив голос. – Николай Иванович, это побуждение или, как вы выразились “агитация”, легализована внутри партии. Давайте не будем нарушать регламент, слово “дисциплина” относится ко всем, в частности и к вам, потому будьте добры вести себя прилично.
Бухарину ничего более не оставалось, как фыркнуть и замолчать. В любом случае, он знал, что голосовать будет “против”, даже несмотря на то, что Ленин ненароком упомянул: если голосование перевесит – снимет с себя все полномочия. Было по-человечески обидно: двадцать девять лет – чертовски юный возраст для члена ЦК, да и вовсе – для государственного и партийного деятеля. Николай был самым молодым из ЦК, и не было удивительным то, что многие его критиковали и недооценивали, и товарищ Бухарин отвечал им взаимностью. Он был твёрд в своих решениях и в своём воззрении на вещи – безумно злился, когда кто-либо, напрасно считая Николая Ивановича пылким, следовательно наивным революционером, пытался переубедить его. Товарищ Бухарин смирился с подобным отношением и искренне верил, что когда-нибудь в новом советском обществе перестанут обращать внимание на такие глупые предрассудки, как возраст. “Не более, чем цифры в паспорте”, – думал он, терпеливо слушая доклад.
Сзади кто-то коснулся плеча Феликса Дзержинского. Председатель ЧК тотчас повернул голову и боковым зрением заметил белеющий клочок бумаги. Приняв записку, Дзержинский быстро пробежался по ней изумрудными, подозрительно сощуренными, но любопытно сверкающими глазами.
“Тов. Феликсу” – так значилось в верхнем правом углу листика. “Значит, передавали с параллельного ряда”, – смекнул про себя Дзержинский. Его смутило обращение исключительно по имени. Так мог называть только Владимир Ильич, и то – в официальном, прилюдном обращении никогда не опускался до фамильярности. Более того, Ленин вот уже несколько минут читал доклад. В записке не было указано имени отправителя. Текст
Тов. Феликсу.
«Если ваше мнение будет совпадать с позицией следующего оратора, прошу высказаться по тому поводу и отстоять свои приоритеты, как вы это умеете.
Буду весьма признателен».
Ваш анон.
Дзержинский несколько раз проглядел письмо. Впервые его напрямую просили о таком, как он считал, унизительной деле. Не раз ему приходилось защищать на съездах партии и Всероссийских съездах Ленина, но тот никогда не просил его о помощи в обороне собственной позиции. Сам же чекист хотел голосовать “против”: по вопросу “мира” он и Ильич разошлись, как в море корабли, но Феликс Эдмундович, узнав о том, что Вождь намерен при поражении капитулировать, заколебался. До того момента, как ему передали записку, он внимательно слушал Ленинскую речь, пытаясь найти для себя основу для внутреннего консенсуса, но был нетолерантен к позорному декрету: огненное, внутреннее “я” противилось трезвой первооснове “надо”. Теперь же, когда Дзержинский был сбит с мысли, не было смысла вникать в остальные рассуждения.
Чекист перевернул лист, достал огрызок карандаша, который всегда носил с собой, и написал на другой стороне:
“Обратно”
«Вы определённо зря просите о подобной услуге. Буду вести доклад исключительно от своего лица и исключительно по своему личному усмотрению».
Внизу листа Дзержинский, на мгновение задумавшись, приписал ироничное: “Не ваш тов. Феликс”.
Через некоторое время председателю ЧК вновь передали записку – уже на новом, чистом листочке.
Ф. Дзержинскому. «Не стоит заранее утверждать и саркастировать. Ваше решение может измениться в любую минуту по причине лишь нескольких новых обстоятельств. Бытие определяет сознание, не забывайте об этом!
Будьте всегда к ним готовы, готовьтесь к переменам».
Дзержинский поднял бровь и усмехнулся. Его определённо провоцировал и вынуждал на злость этот аноним, но тем он и нравился Железному Феликсу. Ему было интересно узнать: Wer ist dieser? Кто тот, кто так холодно и даже обижено напоминает ему основной канон марксистской философии? «Идти и приказать Петерсу разыскать…» Напоминание о сухом и приземлённом материализме было решительным и высокомерным жестом для Феликса.
Неужели автор этой записки считает Дзержинского приверженцем идеализма: почитателем Гегеля, романтиком всей своей жизни, который в мыслях, возможно, сейчас не здесь, не на этом собрании, а где-то далеко-далеко... Одним сознанием способен растворять людей и стены, одним созданием перемещаться из мерзкой, холодной камеры на высокий, открытый холм, стоя у края которого можно раскинуть руки и полететь. Или крикнуть что-нибудь бойкое изо всех сил! Затем упасть на траву и лежать неподвижно, смотря на голубое-голубое небо, а как только за горизонт скроется солнце: мчаться ещё дальше – в тёмную синеву ночи, Космоса. Per aspera ad astra. Через тернии к звёздам! Ах, если бы кто-нибудь узнал об этом и понял... И не это ли есть счастье, когда знаешь, что состояние жизни не способно изменить сознание? Не сломить, не победить, не покорить! Маркс, какой же ты, однако, слабый! Материя для сильных есть лишь вторичный фактор, и всё, всё, всё! А тот, кто силён, обязан помогать тем, кто слаб, тем, кто ещё зависим от гнусной материи.
Письмо ответа не требовало, и идеалист Дзержинский оглянулся. Пытливый, терновый, но взволнованный взгляд останавливался на каждом, кого мог мы заподозрить Железный Феликс. На Бухарине, Урицком и Бубнове он задержался: не уж кто из них отправил записку, чтобы склонить на свою категоричную радикальную сторону? Николаю стало неуютно, почувствовав на себе чьи-то глаза, он вопросительно посмотрел на Дзержинского и тут же отвернулся. Тогда чекист обратил внимание на иных, кто был намерен голосовать радикально “за”: Свердлов, Зиновьев и прочие сидели неподалёку, внимательно, с застывшим благоговением и трепетом вслушивались в каждое слово Ленина. Коба, о котором в последнюю очередь вспомнил Дзержинский [только потому, что тот задал вопрос Ленину: – Не означает ли уход с постов фактического ухода из партии? На что Ильич ответил отрицательно], располагался прямо сзади – он и передавал записки, но Феликс знал его почерк: не раз наблюдал его рукописные наброски статей для “Правды” и стиль письма существенно от сталинского стиля отличался.