Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Стоит! Стоит, батенька, иначе я бы не втягивал вас с Григорием. Эх… Столько лет вражды. Но лед, если судить по вашим словам, тронулся, раз Троцкий начал ставить условия, даже невыполнимые. Совсем обнаглел «Иудушка», название ему не нравиться, оно и понятно: не простил ещё нам унижение родных меньшевиков, да и своё. Завтра попробуйте ещё раз, и, товарищ Зиновьев, на этот раз держите себя в руках! То, что вы сделали, мягко говоря, глупо и необдуманно, поэтому уж извинитесь перед ним. А вы, товарищ Каменев, найдите к Троцкому другой подход, вы лучше его знаете,
– Троцкий уже возомнил себя Вождём всея Руси, считает, что ему всё можно! Он этим пользуется, Владимир Ильич, понимает, на что мы ради него идём! Извиняюсь, но это омерзительно! – возмутился Зиновьев, развернувшись.
– Я понимаю, а что ещё прикажете делать? И вообще, отвернитесь обратно в угол, Григорий. За такое вообще расстрел положен! Щука могла соскочить с крючка, благо Лев Борисович всё уладил. Как там по-аглицки: коммуникабельный человек.
Зиновьев обиженно отвернулся обратно.
– Он сказал, что мы полагаемся на высшие силы, что сами ничего не можем.
– Плевать, он может говорить всё что угодно, главное, чтобы мы ничего лишнего не болтали. Как говориться: ешь пирог с грибами да держи язык за зубами, Григорий, иначе точно под трибунал пойдёшь.
– Так точно, – с горькой иронией отозвался Зиновьев.
– Владимир Ильич, это мы замнём, но вот только что нам делать, если он упрется и не пойдет на компромисс?
– Сколько я вас просил минимум в своей речи употреблять иностранные слова. Про коммуникацию я так, пример привёл. А то в будущем совсем забудем русский язык!
– Хорошо, если он не пойдёт на взаимные уступки?
– Во-о-от. Вы не должны доводить до такого, но если ему вновь помешают гордость и амбиции, в крайнем случае, я пойду с вами. Теперь наша основная задача хоть склонить к сотрудничеству межрайонцев, об их вступлении в партию уже речи не идёт. Теперь, товарищ Зиновьев, можете развернуться, мне нужно с вами обсудить другие вопросы, а именно касающиеся первого Всероссийского съезда.
– Может, стоит поднять это вопрос на грядущем собрании вместе с Кобой и другими товарищами?
– Само собой, Лев Борисович, но в первую очередь я хотел бы посоветоваться с вами. Как я уже сказал, в начале июня открывается первый Всероссийский съезд Советов, уже конец мая, будут рассматриваться резолюции.
– А что могут выдать Львов или Церетели? Очередной бред по поводу открытия Учредительного собрания? Похоже, наше правительство вовсе не хочет быть временным.
– Да, но… я хотел сказать вам о другом: третьего июня – срок. До этого дня добиться расположения межрайонцев, то есть Троцкого, а потом…
– А что потом?
– А об этом позже, товарищ Каменев. Не должна у вас ещё голова болеть от этого, не сейчас. Наша основная задача на этот месяц – убедить Троцкого на сотрудничество, и продвигать нашу партию как можно дальше. Мы на верном пути, товарищи.
*
– Давно не виделись, Лев Борисович. Ну-с, что у вас нового?
Троцкий
– Ох, бросьте! Всё так же. Мы ещё раз посоветовались с товарищем Лениным, и…теперь мы можем не вести диалог на тему вступления межрайонцев в РСДРП (б).
– Вот как? «Робеспьер» не согласился изменить название? Очень жаль.
– Хм, ну так… мы можем надеяться на сотрудничество с твоей стороны?
Никогда ещё Каменев не чувствовал себя настолько униженным. Совсем недавно он сетовал на свою журналистскую карьеру, а теперь Лев прямым текстом умоляет Троцкого поспособствовать им, не убеждает, не заставляет, а умоляет. Вдвойне неприятно Каменеву было видеть то, что Троцкий вёл себя как принц Датский со слугами или гонцами: практически не смотрел на большевиков или смотрел, словно сквозь них, будто Каменев и Зиновьев имеют авторитет не лучше крестьянской коровы. Голос Троцкого доносился небрежным и расслабленным эхом, возникало ощущение, будто бы он говорил с пустотой.
– Знаете, как говорят, если хочешь что-то хорошо сделать, сделай это сам! Я всё сказал вам ещё вчера.
Каменев вспомнил слова Ленина и пристально посмотрел на Троцкого.
– Вам мешают амбиции и гордость?
– Возможно, хотя это уже вас не касается. Мне эта бесцельная беседа порядком наскучила, мы так не придём к единому выводу.
– Ты на этом настаиваешь? Более никаких уступков не приемлешь?
– Нет.
Каменев и Троцкий в молчании провели порядочный интервал времени, и в этот период Лев Давидович даже успел вынуть из портсигара дельных размеров сигарету и закурить. Зиновьев в диалог не лез совсем, поэтому держался в стороне.
– Как Оля? – вскоре спросил Троцкий Каменева, уже совсем другим голосом: более тихим и собранным.
– Оля в порядке… спрашивала о тебе, хотела увидеть.
– Нужно будет организовать. а как Сашка?
– Учится. Я думал, ты не спросишь. Забыл о них, у тебя же… такие планы.
– Не говори так, я не мог забыть о родной сестре с племянником.
– Разве тебе ещё не на всё и вся плевать? – насмешливо спросил Каменев. Троцкий одарил его ледяным, но очень искренним взглядом: в нём читалось не бесстрастие и злоба, а скорее сожаление, отчуждение и дикая тоска. Каменеву даже стало немного жаль Троцкого, на душе было также одиноко и уныло, ведь мало кто знает, что скрывается за внешней бронёй в душе революционера, а может, и нет никакой души?
– Тогда хотя бы напиши им. Я понимаю, что ты занят, но Оля ждёт. Не прощаюсь, думаю, мы вскоре встретимся.
– С “Робеспьером” потом придёшь?
– Не называй его так, я знаю, сколько лет вы враждуете, но сейчас это правда уже не смешно.
– Он меня “Иудой” небось до сих пор называет, – фыркнул Бронштейн, потушив сигарету о парапет.
– А ты и обижаешься?
– Хватит иронизировать. Цепляйте, Лев Борисович, вашу “Жучку” на поводок, да смотрите, чтобы он вас не укусил, – высказал Троцкий, кинув взгляд на Зиновьева.