Двадцать один день неврастеника
Шрифт:
Тоже тип, как говорит Клара Фистул.
Это маленький беспокойный, посредственный человек с большим самолюбием и упрямством. Он все знает и обо всем говорит с одинаковой уверенностью. Это он в 1897 году на конгрессе в Фольрате (в Венгрии) открыл, что бедность — невроз. В 1898 году он отправил в Биологическое общество научный доклад, в котором рекомендовал кровосмешение, как лучшее средство для обновления расы. В следующем году со мною произошел далеко незаурядный случай, который внушил мне доверие к его диагностике.
Однажды я — уж не помню зачем — спустился в погреб и на дне старого ящика на толстой соломенной подстилке нашел... кого
При помощи научных приемов мне удалось разбудить животное. Оно, повидимому, не было особенно удивлено присутствием в погребе человека, который бесцеремонно его рассматривал, наклонившись над ящиком, Еж медленно развернулся, осторожно вытянулся, встал на свои маленькие лапки и, изогнувшись, как кошка, стал царапать когтями землю. Удивительная вещь: когда я взял его в руки и поднял, он но только но свернулся в клубок, но не выпустил даже ни одной иглы и не собрал мелких морщин на своем маленьком черепе. Напротив, он стал хрюкать, щелкать челюстями и фыркать носом, видимо выражая этим свою радость, свое доверие и... желание поесть. Бедный зверек! он побледнел и словно поблек, как салат, полежавший долго в темном месте. Его черные, как уголь, глаза светились каким-то странным блеском, какой бывает при бледной немочи, а его влажные, слегка слезящиеся веки ясно говорили моему опытному глазу этолога о прогрессивной анемии.
Я его отнес в кухню, и он тотчас же стал держать себя с поразительной доверчивостью и непринужденностью, как будто он был у себя дома. Он фыркал от голода перед рагу, которое жарилось на слабом огне, и с наслаждением втягивал ноздрями запах соуса.
Я дал ему сначала молока. Он с жадностью его выпил. Затем я положил ему кусок мяса. Он накинулся на него, как тигр на свою добычу. Скрестив свои передние лапки на мясе в знак своего вступления во владение, он стал его пожирать, хрюкая и дико сверкая своими маленькими черными глазками. На челюстях висели красные нити, хоботок был в крови. В несколько секунд мясо было съедено. С картофелиной он справился таким же образом; кисть винограда исчезла в один миг. Большими глотками он выпил чашку кофе... Насытившись, он свалился в свою тарелку и заснул.
На другой день еж стал ручным, как собака. Когда я входил в комнату, где я положил ему теплую подстилку, он выражал живейшую радость, подбегал ко мне и был очень доволен, когда я брал его на руки. Он так искусно прятал свои иглы, что его шкурка становилась мягкой, как у кошки. Ласкаясь, он начинал издавать какие-то глухие короткие звуки, которые скоро переходили в беспрерывное, монотонное мурлыканье.
Да, этот еж мурлыкал, и пусть примут это к сведению гг. естествоиспытатели.
Он очень забавлял меня; я привязался к нему и удостоил чести сидеть со мною за столом. Ему ставили тарелку рядом с моей. Он ел все и очень комично выражал свое неудовольствие, когда уносили блюдо, которого он не отведал. Я никогда не знал существа, менее требовательного в пище. Он ел мясо, овощи, консервы, салаты, фрукты;
К несчастью, я, может-быть, по слабости или испорченности своей, приучил его к спиртным напиткам. Отведав вина, он потом наотрез отказывался от всякого другого питья. Каждый день он выпивал свою рюмку коньяку, как человек, без всяких неприятных последствий и не пьянея. Он пил солидно и „умел пить“ как старый капитан. Он привык также к абсенту и, повидимому, очень хорошо себя чувствовал. Его шерсть потемнела, глаза перестали слезиться, а от малокровия и следа не осталось. Я стал замечать иногда какую-то странную озабоченность в его взгляде, какой-то сладострастный блеск. Уверенный, что он вернется домой, я в прекрасные теплые ночи отпускал его в лес, на-авось, и на заре он уже дожидался у дверей, пока ему откроют. Почти целый день он спал после этого, как убитый, отдыхая от своих ночных похождений.
Однажды утром я нашел его лежащим на подстилке. Он не поднялся, когда я подошел к нему. Я позвал его, но он не шевелился.
Я взял его на руки. Он был холодный, но дышал еще... Я никогда не забуду взгляда, которым он с таким усилием посмотрел на меня... В этом почти человеческом взгляде было и удивление, и грусть, и нежность и столько глубоких тайн, которые мне так хотелось разгадать!.. Он еще дышал... Слышен был слабый хрип, похожий на бульбульканье воды в опоражниваемой бутылке... затем судорога, крик, опять судорога... и он был мертв.
Я чуть не заплакал...
Я держал его в руке и растерянно смотрел на него. Тельце его сделалось дряблым, как тряпка. На нем не было видно никаких следов насилия. Никаких симптомов болезни я не замечал раньше. В предыдущую ночь он и в лес не ходил, а вечером еще он с удовольствием выпил свою рюмку коньяку. От чего же он умер? Откуда такая скоропостижная смерть?
Я отправил труп Трицепсу для вскрытия. Через три дня я получил коротенькую записку от него:
Полное отравление алкоголем. Умер от пневмонии пьяниц. Случай редкий, особенно у ежей.
Твой
Алексис Трицепс.“
„D. m. р.“
Как видите, мой друг Трицепс далеко не невежда.
Славный Трицепс!
Ах, как давно это было! Я ездил тогда в X. по семейным делам. Покончив с ними, я вспомнил, что в убежище для душевно-больных у меня есть близкий друг, и что этот друг не кто иной, как Трицепс. Я решил посетить его. Погода в этот день была холодная, морозная; резкий северо-западный ветер хлестал мне в лицо. Вместо того, чтобы зайти в кафе, я позвал извозчика и велел ему ехать в убежище.
Мы проехали торговые кварталы и людные предместья. Дальше шли скучные пригороды. Среди пустырей, огороженных заборами, вырастали вдруг огромные мрачные здания, больницы, казармы, тюрьмы. На одних высились качавшиеся от ветра кресты, на других часовые башни, на которых зловеще каркали вороны с желтыми клювами. Мы пробирались теперь среди высоких закопченных стен, сложенных из тяжелых каменных плит. Кое-где мелькали маленькие четырехугольные окошки с железными решетками. Печальная картина, навевавшая мысли о страданиях, проклятиях и смерти! Наконец, перед сводчатыми воротами, выкрашенными в грязносерый цвет и обитыми большими гвоздями с четырехугольными шляпками, извозчик остановился и сказал: