Дважды – не умирать
Шрифт:
С высокой трибуны донеслись, усиленные динамиками, слова поздравления с Днем Великой победы. В ответ над площадью прокатилось трехкратное громогласное «Ура-а-а-а!» И Урманов тоже кричал вместе со всеми и не слышал собственного голоса, который тонул в этом мощном хоре, растворялся без остатка и был почти незаметен, как незаметна отдельная капля в шумном, бушующем потоке весеннего ливня.
Затем прозвучало:
– К торжественному маршу!.. По-ротно! На одного линейного дистанция!.. Первая рота прямо! Остальные напра-а-а-аво!
Повисла короткая пауза.
– Шаго-о-о-ом… Марш!
Грянула музыка… Звуки труб духового оркестра взметнулись над площадью и полетели высоко-высоко, прямо к небу, растворяясь в его бескрайней, немыслимой синеве.
Это был марш «Прощание славянки». Урманов вспомнил, как серым осенним утром под мелодию этого марша он, вместе с сотнями таких же обритых наголо пацанов, шел по центральному проспекту Архангельска с призывного пункта на железнодорожный вокзал.
– Рота-а-а! Счет! – идущий впереди «коробочки» капитан Курбатов вполголоса дал условную команду.
– И-и-и-и-и… Раз! – десятки бойцов откликнулись одновременно и разом, вздернув подбородки направо и вверх, прижали руки по швам. Только ноги, прямые в коленях, в сверкающих на солнце сапогах, продолжали вскидываться и с оглушительным треском опускаться на мостовую.
Проходя мимо трибуны, Урманов видел стоящих там людей в штатском и в военной форме; убеленных сединами ветеранов с орденскими планками на груди; юношей в белых рубашках и девушек в ярких платьях, с цветами и воздушными шарами в руках. Все эти люди приветливо махали руками, улыбались, кричали чего-то. И ему тоже хотелось крикнуть в ответ, но в строю это было невозможно.
– Счет!
– И-и-и-и-и… Раз!
Руки в белых перчатках взлетели к груди и качнулись назад от бедра, потом – снова к груди, и опять назад… Словно маятники каких-то диковинных часов одновременно начали свою бесперебойную работу.
О, как здорово, как красиво они шли!.. С нарядными белыми аксельбантами на груди, в белых перчатках, с белыми парадными ремнями на поясе. Металлизированные золотые лычки на малиновых погонах яркими бликами вспыхивали от солнечных лучей.
– Стой! Раз-два!
Оркестр еще продолжал играть, но для них парад был уже окончен. Перестраиваясь на ходу в обычный порядок, в колонну по четыре, бойцы привычно занимали свои места.
– Молодцы! – похвалил их ротный. – Прошли как надо. Не подвели… Пять минут на перекур – и по машинам.
День пролетел незаметно. А уже под вечер первые пятнадцать человек из выпуска выстроились в казарменном проходе, готовые к отправке. Возле ног у каждого стояли туго набитые армейские вещмешки с зимним комплектом одежды, парой нижнего белья и личными туалетными принадлежностями. Свернутые в скатки шинели были переброшены через плечо.
Широкорад, Листьев, Мунтян, Панчук… Вглядываясь в лица друзей, Урманов ощущал щемящее чувство тоски. Жаль было со всеми с ними расставаться. Столько вместе испытано, столько всего пережито… За эти полгода они сроднились, стали почти братьями. И вот сейчас предстояла разлука.
Вокруг отъезжающих толпились те, кто пока еще оставался. Последние минуты казались особенно томительными.
«С таким нетерпением ждали этого, – грустно подумал Урманов, – считали каждый день, каждый час. И вот время пришло… А на душе как-то не очень».
– Рота, смирно! – резкий крик дневального резанул по ушам.
– Вольно!
Командир учебной роты капитан Курбатов легкой походкой прошелся вдоль строя отъезжающих.
– Ну, что, орлы?! Все собрали, ничего не забыли?
– Так точно.
– Тогда вперед, на выход. Машина уже подана.
В колонну по одному отъезжающие двинулись на улицу. На плацу их ожидал грузовик. Прежде чем сесть в него, парни попрощались с друзьями.
Подошли командиры отделений, теперь уже – бывшие: Левин, Бадмаев, Лавров, Тюрин; и бывший старший сержант, а теперь уже старшина – Гуссейнов… С каждым воспитанником попрощались персонально, за руку. Было очень трогательно и непривычно видеть, как вчерашние строгие отцы-командиры вот так запросто жмут ладони недавним своим подчиненным.
Прапорщик Гладченко, старший лейтенант Рыбаков и капитан Курбатов так же тепло и как-то совсем не по-военному, попрощались с каждым из своих выпускников.
Потом машина тихонько тронулась, покатила по строевому плацу к большим железным воротам. И красные лучи заходящего вечернего солнца осветили до боли родные лица прощально машущих из открытого кузова ребят.
– Пока-а-а-а! Уда-а-а-а-чи!
– Ура-а-а-а-а-а! – донеслось в ответ.
Вместе с оставшимися Урманов вернулся в казарму. Она показалась ему пустой и осиротевшей. Присев на табурет возле распахнутого настежь окна, он оперся локтями о подоконник.
На улице было уже темно, но нагревшийся за день воздух не торопился сдаваться на милость ночной прохладе. Он был теплый, тугой, по-весеннему нежный. Запахи клейкой душистой листвы и первых цветов наполняли его, бередили душу, пробуждая воспоминания, взывая к жизни самые невероятные мечты.
Последнюю ночь Урманову предстояло провести здесь, в этой казарме, среди опустевших коек друзей, которые больше никогда сюда не вернуться. Да и сам он завтра отправится прочь от этих стен.
Уже было поздно, но «отбой» никто не объявлял. Сегодня, в последний день, учебной роте негласно разрешили нарушить
Гвоздев, Мазаев и Кольцов подошли, сели рядом. В руках у Мазаева была гитара.
– Даже не верится, – произнес Кольцов, грудью наваливаясь на подоконник и жадно втягивая подрагивающими ноздрями чуть сплюснутого, перебитого носа, дразнящие, весенние запахи. – Неужели все позади? Неужели все это закончилось?
– А слабо еще разок повторить? А?.. Все с самого начала, – усмехнулся Гвоздев.
Кольцов посмотрел на приятеля долгим, пристальным взглядом. Без тени улыбки на обветренном смуглом лице.
– Честно?
– Ну, да…
– Нет. Второй раз я бы уже не вынес.
– И я, – откликнулся Мазаев из темноты.
– И я… – кивнул, подсевший к ним сбоку Шкулев.
– И я… И я… – тихим эхом зашелестело со всех сторон.
Гвоздев сконфузился.
– Да пошутил я, вы чего, пацаны…
Ему никто не ответил. Слишком серьезной оказалась вдруг эта тема.
– Завтра сядем в поезд, и тю-тю!.. – сказал Пантюхин, откинувшись на спинку скрипнувшей двухярусной кровати. – Только нас здесь и видели.
– Кто знает, – вздохнул Кузьмин. – что там еще нас ждет… На новом-то месте.
Урманов оторвался от окна, устало провел ладонью по лицу:
– Что бы там ни ждало, а хуже уже не будет.
Он повернулся к Мазаеву, взял у него гитару. Покрутил, настраивая, тугие колки, провел по натянутым струнам рукой. Они отозвались тягучим напевным звоном.
Урманов поднял голову. Из полумрака на него смотрели глаза притихших друзей. Он уверенно взял первый аккорд и запел.– Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги,
Значит скоро и нам уходить, прощаясь без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.
Часть II
Глава 1
Жаркое южное солнце нещадно палило с небес. Вдали, похожие на прижатые к земле облака, синели высокие горы.
Несмотря на полуденный зной, возле заросшего, обмелевшего за лето ручья, неспешно работала группа солдат. Они устанавливали столбы для внешнего ограждения. Часть бойцов, вооруженных лопатами, выкапывала в сухой сыпучей земле узкие глубокие ямы, а остальные – вставляли в эти отверстия длинные бетонные бруски, утрамбовывая затем почву вокруг гладко ошкуренными тяжелыми двуручными чурбаками.
До обеда оставалось совсем немного времени и Урманов, поглядывая на часы, уже готовился объявить построение. Но неожиданно услышал взволнованный голос рядового Митрохина.
– Това-а-а… Товарищи старший сержант!
– Да, – Урманов лениво приподнял опущенный на глаза козырек.
– Там это… Ефрейтор Гуцан…
– Что Гуцан?
– Ну, он змею в ручье поймал, – рядовой Митрохин растерянно моргал короткими белесыми ресницами. – И всех пугает… А Зарипов за автомат схватился.
Урманов быстро поднялся с шершавого нагретого солнцем валуна и кинулся вслед за Митрохиным… Еще издали они услышали нервные, отчаянные выкрики и раскатистый громкий смех.
Ефрейтор Гуцан держал в руке небольшую верткую змейку с темной блестящей спиной и матовым светлым подбрюшьем. Сворачиваясь кольцами, извиваясь, змея тщетно пыталась вырваться. При этом из широко открытой пасти ее, доносилось угрожающее шипение.
– Ха-ха-ха! – покатывался со смеху Гуцан, подступая к Зарипову все ближе и ближе, потрясая при этом грозно шипящей змеей. – На, подержись за хвостик! На!..
– Не подходи-и-и-и! Не подходи-и-и-и! – истошно вопил Зарипов, упираясь спиной в дощатый забор. На его бледном, испуганном лице застыла гримаса ужаса. Еще бы… Все в роте знали, что он панически боялся всякой ползучей живности. Любая мелкая ящерица или лягушка могла повергнуть его в трепет. А тут – змея!
В руках у Зарипова был автомат. Он, как щитом, пытался прикрыться им от надвигающейся угрозы.
– На, Зарик, на!.. – не отставал от него Гуцан. – Поцелуй ее в мордочку! Ха-ха-ха!
Вокруг, посмеиваясь, толпились бойцы первого взвода. Происходящее их явно забавляло.
– Не подходи-и-и-и!
Зарипов неожиданно вскинул оружие и решительно передернул тугой затвор. С холодным металлическим лязгом патрон послушно вошел в патронник. Черный зрачок ствола уставился Гуцану в грудь.
– Стой! – крикнул Урманов, плечом раздвигая собравшуюся толпу. – Отставить!.. Гуцан, ко мне!
Слегка сконфузившись, ефрейтор нехотя подчинился.
– Да это же уж, смотрите! – Гуцан ткнул пальцем в желтые пятна на голове у змеи. – Я просто пошутить хотел. А он…
– Ты у меня дошутишься! – зло бросил ему Урманов, одновременно выхватывая автомат из рук Зарипова. – Смотри, отправлю в «Дальний», там быстро поумнеешь!
Гарнизон «Дальний» был для местных солдат чем-то вроде Камчатки. Маленький, тихий поселок дворов на пятьдесят, затерянный высоко в горах, куда даже почту не каждый день привозили, а мобильной связи там и вовсе не было. Попасть туда никому не хотелось. Из всех развлечений только сон, да чистка оружия… Курица перебежит дорогу – уже событие.