Дважды – не умирать
Шрифт:
– Разрешите? – постучав, заглянул к нему Урманов.
– Заходи, – оторвался от бумаг капитан. – Садись.
Урманов прошел, присел сбоку на один из стульев, стоящих в ряд возле стены.
– Вот, увольнительная, – ротный протянул ему тонкий бумажный листок. – Начальник медсанчасти капитан Гулин просил помочь. Сам он сегодня на службе, отлучиться не может… Передай вот это, – командир роты указал на большой полиэтиленовый пакет, – его тестю. Тут кое-какие лекарства, фрукты… Заболел старик, надо выручить. Справишься?
– Так точно, товарищ капитан!
Урманов был горд, что именно ему поручили такое важное дело. Это означало большое доверие. Ведь за все время службы никто еще из курсантов не покидал территорию части в одиночку.
Город встретил Урманова ярким солнечным светом и шумной разноголосой суетой. По широким асфальтовым улицам катили куда-то машины, изредка перекликаясь между собой короткими и протяжными гудками; сияли первозданной чистотой отмытые от зимней копоти витрины магазинной и кафе; а по выметенным, опрятным тротуарам текла бесконечной рекой нарядная и пестрая толпа.
Проехав несколько остановок на автобусе, Урманов без труда нашел нужный дом. Поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Открыла ему незнакомая пожилая женщина.
– Здравствуйте, – сказал Урманов. – Я по поручению капитана Гулина.
– Проходите, – кивнула женщина. – Раздевайтесь.
Урманов вошел в прихожую.
– Кто там? – раздался из дальней комнаты хрипловатый мужской голос.
– Кира, это к тебе! – ответила женщина, принимая из рук гостя пакет с лекарствами.
«Кира? Какая Кира?» – недоуменно подумал Урманов, не сразу сообразив, что так она называет мужа, по-своему переиначивая
– Сапоги можете не снимать, – милостиво разрешила хозяйка. – Только ноги о коврик как следует, вытрите. А шинель давайте сюда.
– Да я на минутку, – попробовал было вставить слово Урманов, но тут из комнаты вышел одетый в халат старик.
– Нет-нет, пока чаю не попьете, не отпустим.
Урманов послушно отдел в руки хозяйке шинель, фуражку и прошел в комнату. Женщина быстро накрыла на стол, усадили гостя, а потом набросила на плечи пальто.
– Я к соседке… Она просила с рассадой помочь.
И исчезла… Только негромко щелкнул дверной замок.
Кирилл Максимович выглядел осунувшимся и усталым. Седина еще ярче серебрилась в его кучерявой бороде и длинных пышных волосах. Лишь глаза, обрамленные сеточкой мелких морщин, с живыми веселыми искорками, выдавали прежнего бодряка и жизнелюба.
– Вот, извольте, заболел, – словно оправдываясь, произнес старик. – Давление что-то шалит… На улице теплынь, а я в постели.
Он виновато улыбнулся, отхлебнул из чашки горячего чаю с вареньем.
– Да вы угощайтесь, молодой человек, на меня не смотрите. Я уж поправился почти… Весной все же не так тягостно болеть. Вон за окнами что твориться. Благодать… Да-а-а…
Старик помолчал, собираясь с мыслями.
– А как ваши друзья поживают?
– Ничего, – ответил Урманов, – нормально живут. Только Широкорад…
– Что? Заболел?
– Да нет… Родители у него развелись. Переживает очень.
– О, это похуже болезни, – скорбно отозвался старик. – Это, брат, дело такое… Живут себе, любят друг друга, потом вдруг – бац! – и разошлись. Отчего так происходит? Трудно понять… Но мне кажется, от эгоизма это, от неумения сопереживать и сочувствовать. От недоразвитости души человеческой… Ведь как иные воспринимают слово любовь? Как страсть, как чувственное наслаждение. Хотят, чтобы эта эйфория длилась вечно. И отказываются понимать, что это невозможно. Ну, так природа-матушка распорядилась. Три года, семь лет… По разному ученые люди оценивают этот период. А что потом? Да потом, если любовь была изначально, она никуда не девается. Просто переходит в иное качество – привязанность, заботу… Люди становятся близкими друг другу, родными. И дети, рожденные от любви, скрепляют этот союз, как цемент… А потом и сами становятся родителями, и еще больше укрепляют семью… У ребенка обязательно должны быть бабушки и дедушки. А вы как считаете? Я прав?..
– Конечно, – кивнул Урманов. – У меня с этим все в порядке… Полный комплект.
– Вы счастливый человек, – заметил старик.
– Наверное.
– Я вполне серьезно… Ведь сегодня нормальная крепкая семья уже воспринимается не как обыденность, а как большая удача. Тысячи, сотни тысяч браков рушатся по стране. И при всем этом, посмотрите, какая вакханалия твориться в прессе и на телевидении. Это же немыслимо! Вот…
Старик порывистым жестом схватил со стоящего подле него журнального столика помятую газету, нацепил на нос очки.
– Цитирую… «Брак – это разрушающая сила человеческой судьбы». Как вам это нравиться?.. Еще? Пожалуйста… «И все разговоры и теории о том, что в добропорядочном браке любовь перерождается в уважение, заботу, долг, ответственность и прочие высокие вещи – химера. Весь Чехов – про это»… Нет, вы подумайте, еще и Чехова сюда приплетает!
Старик нервно хлопнул ладонью по тонким газетным листам. На его раскрасневшемся, возбужденном лице читались обида и растерянность.
– И это пишет некогда уважаемая мной газета. Центральная газета, подчеркиваю!.. Какая-то «простигосподи», глумится над самым святым, и никому дела нету. Свобода слова…Конечно, как же… А чуть только попробуй придави эту гадину – сразу начнется: свободу душите, демократию! Но кому это выгодно, вот вопрос?.. И если в этой ситуации решать – нужна ли цензура, я двумя руками «за». Государство должно уметь постоять за себя, за свои интересы. А оно все больше напоминает этакого неуклюжего переростка-ботаника, которого со всех сторон шпыняют мелкие, но пронырливые шустряки. И вместо того, чтобы развернуться, да врезать, как следует, этот ботаник только робко улыбается и втягивает голову в плечи. Но кто будет такого уважать? Заклюют окончательно…
Старик перевел дух, отбросил в сторону измятую газету.
– Да вы кушайте, кушайте, молодой человек… На меня не смотрите.
– Спасибо.
Урманов улыбнулся. Он не узнавал своего собеседника. В прошлую встречу тот показался ему спокойным, даже меланхоличным. А тут…
– Некоторые высоколобые умники, – продолжал между тем старик, – утверждают, будто воспитанием должна заниматься исключительно семья. А государство как будто и не при чем… Но неужели им не известно, что сегодня в России, количество беспризорных детей – больше, чем было во всем СССР сразу после Второй мировой войны? Это официальные сведения… Прибавьте сюда детей из неполных семей, а так же тех, кто растет в неблагополучных семьях. И что получится?.. Кто, я спрашиваю, кто этим детям расскажет, как надо строить семью, какие должны быть отношения? Вот эта свистушка из газеты? Или может быть скандально известная светская львица, постоянно мелькающая на телеэкране то здесь, то там…
Старик снова взял в руки прессу. Только на этот раз не газету, а глянцевый яркий журнал.
– Хотите, прочту из ее интервью?.. «Я не люблю маленьких детей, я не хочу жить семьей в классическом ее понимании. Я считаю, что капитализм – лучший контрацептив. Когда у тебя нормальная жизнь, работа, образование, деньги и возможности, то абсолютно нет желания эту жизнь тратить на пеленки…» Вот это говорит человек, который в силу обстоятельств формирует мировоззрение огромной аудитории. Кому это надо?..
Он провел ладонью по лицу, словно стирая усталость.
– Надоел я вам, наверное, со своим стариковским брюзжанием?
– Совсем нет, нисколько, – ответил Урманов.
– Просто душа болит от всего этого. Ладно, мы свое отжили… Но вам-то еще жить, да жить! У меня дети, внуки… Я хочу, чтобы они были счастливы, насколько это возможно. Государство должно любить и оберегать своих граждан, заботиться о них. Тогда и они будут готовы отстаивать его интересы. А у нас что? С высокой трибуны провозглашают: «Государство – это не собес… Надо перестать надеяться на государство» Вот так! Ни больше, ни меньше… Хорошо, значит тогда и государство пусть не надеется на своих граждан. Каждый сам за себя, получается?.. И до чего мы дойдем с такими лозунгами?
Старик горько усмехнулся, поправил сбившуюся скатерть на столе.
– Ладно… Начали с любви, а вон куда занесло… У вас-то есть девушка?
– Есть, – слегка смутившись, произнес Урманов.
– Ждет?
– Хотелось бы надеяться…
– Глупо, конечно, советовать, но… Жениться надо по любви, один раз – и на всю жизнь. Только с такой установкой. А там уж – как повезет… Бог даст, и до золотой свадьбы доживете. Но сохранить брак возможно, только когда обе стороны это понимают. Иначе – все зря… Я ведь тоже не святой. В жизни всякое бывало, особенно в молодости… Затосковал я однажды, закручинился, да и влюбился. Ну, думаю, вот оно, настоящее… Надо жизнь переиначивать, с белого листа все начинать. А к тому времени быт уже налажен, дочка-школьница, все идет по накатанной. Вот и выбирай: либо страсть, ураган, яркий праздник души и тела, либо тихая, устоявшаяся жизнь с близкими и родными людьми. За первое надо заплатить отречением от прошлого, от своих близких, а за второе – страданиями плоти, лишенной блаженства, потому как невозможно в этом браке уже это получить. Люди, видишь ли, разными рождаются изначально… Долго я мучился, страдал, но жизнь сама все расставила по местам. Остался я в семье… И теперь, когда годы мои уже идут на закат, ни минуты не сомневаюсь, что поступил правильно. Мы и сейчас иногда с супругой ругаемся, ссоримся. Но вот нет ее рядом – и сразу беспокойство: где она, что с ней, не случилось ли чего?.. Страсть, пылкость чувств – это все преходящее; а привязанность души – вечна. И многие из тех, кто однажды сделал ошибку, рано или поздно начинают это понимать. И страдают… Только ничего уж исправить нельзя.– Ро-о-о-о-та-а… На огневую, бего-о-о-о-м… Ма-а-арш!
Стуча вразнобой подошвами кирзовых солдатских сапог,
Урманов ощутил легкий озноб в ставшем вдруг невесомом теле. И это чувство неизъяснимого волнения наверняка переживали все, кто стоял рядом с ним в строю, готовясь к последнему, решающему экзамену.
В прошлом выпуске, говорят, один из курсантов отстрелялся на «тройку». Ну и пошел в войска с одной лычкой на погонах – ефрейтором… А Урманову даже младшим уходить из «учебки» – и то бы не хотелось. Столько всего пережито, столько испытаний пройдено. И вдруг – бац! – он сержант, а ты младший. Обидно… Но тут ничего не поделаешь. Огневую подготовку не пересдают. Как стрельнул, так стрельнул…
С погодой повезло. День выдался теплый, солнечный. Пологие холмы вокруг, вовсю зеленели яркой молодой травой, а окрестные леса, чуть тронутые легкой нежно-зеленой прозрачной дымкой, звенели от птичьего многоголосья.
– Смотри, смотри… Пчела.
– Мед собирает.
Урманов взглянул, куда указывал Мазаев.
– Это не пчела, а шмель… И меда от него не дождешься.
– Ты уверен?
– На все сто.
Разомлевшие на солнышке курсанты, коротали время в ожидании. Возле огневого рубежа солдаты из службы обеспечения расставляли столы для проверяющих. Несколько офицеров с большими звездами на погонах, неторопливо прохаживались возле смотровой вышки.
– А что это за птица? – спросил, задрав голову в небо Мунтян.
– Где? – откликнулся Гвоздев.
– Во-о-он, крыльями машет.
– Не знаю. Чибис, какой-нибудь.
Урманов приподнял голову и козырьком приложил ладонь к глазам.
– Это жаворонок. Вон еще один… Слышите, как поют? Как будто ручей журчит.
– И откуда ты все знаешь, Урманов? – недоверчиво покачал головой сержант.На огневую выходили по одному. Капитан Курбатов вызывал курсантов по списку из зачетного журнала, а потом отмечал там результат. Вначале отстрелялось первое отделение. Все мишени были поражены. Но строгая комиссия поставила курсанту оценку «четыре» только за то, что во время стрельбы очередями, прозвучал одиночный выстрел. По условиям упражнения, это являлось грубой ошибкой и автоматически снижало результат на один бал. На снисхождение можно было рассчитывать только в одном случае: если этот одиночный выстрел – последний.
Урманов уже получил свои десять патронов, снарядил их в магазин, убрал его в подсумок и сейчас, вместе со всеми курсантами своего отделения, с нетерпением ожидал команды.
– Второе отделение! На исходную!
Бегом, в колонну по одному, бойцы выдвинулись на исходный рубеж. Теперь, по очереди, им предстояло сдать свой последний, и оттого еще более волнительный экзамен.
Когда прозвучала его фамилия, Урманов вздрогнул и внутренне напрягся. Легкая дрожь пробежала по телу… Потом все это куда-то ушло, исчезло, эмоции отключились и он словно превратился в холодный и расчетливый механизм.
Бегом до красного флажка… Упал, повернулся на бок, вставил снаряженный магазин, передернул затвор, поставил на предохранитель.
– Курсант Урманов к стрельбе готов!
Перед ним простиралось зеленое от молодой травы поле. И где-то там, в ста пятидесяти метрах, должны были появиться первые грудные мишени.
– Первый показ – десять секунд! – донесся из динамика на столбе искаженный помехами голос.
И вслед за тем из травы поднялись две темно-зеленые обрезанные по грудь мишени. Освещенные ярким весенним солнцем они были хорошо видны.
Затаив дыхание, Урманов привычно совместил тоненький штырек автоматной мушки с краями прицельной планки, подвел прицел под обрез и плавно нажал на спуск.
«Та-та!» – коротко громыхнул в его руках автомат, толкнув железным прикладом в плечо.
«Есть!» – радостным эхом отозвалось в груди.
Левая мишень медленно завалилась назад. Урманов чуть пододвинулся на локтях, и снова приник к прицелу.
«Вторую с этого показа не успеть. Нет… Надо подождать».
Темно-зеленая «грудная» мишень спряталась в невысокую траву. Пауза показалась Урманову слишком долгой.
– Второй показ – десять секунд!
Мишень поднялась и замерла, слегка покачиваясь от порывов весеннего ветра.
«Та-та-та!» – звонко ударила автоматная очередь.
«Есть! – с облегчением подумал Урманов, глядя, как плавно валится навзничь сбитая пулей мишень. – Теперь еще «ростовую» – и все!»
Он нетерпеливо окинул взглядом пространство, ожидая, когда же, наконец, вдалеке покажется вырезанный в полный рост фанерный силуэт.
«Ростовая» фигура возникла бесшумно. Урманов мгновенно навел на нее автомат, поймал в прорезь прицела и, задержав дыхание, плавно надавил на спусковой крючок.
Скупая короткая очередь пронзила напряженную тишину. Мишень покачнулась и медленно склонилась к земле.
«Попал! – радость волной захлестнула его. – Ура-а-а-а!»
Теперь уже точно все позади. Он – сержант…Глава 15
Проснулся Урманов с ощущением праздника. Впервые за все время пребывания здесь, в учебной роте, он не кинулся сломя голову в строй, стремясь уложиться в отведенные для подъема сорок пять секунд, а спокойно оделся, обулся, протер глаза и неторопливой походкой проследовал на свое место. И никто не кричал, не подгонял, не требовал от него делать это быстрее… Все курсанты стояли в строю с новенькими блестящими лычками на погонах. Вчера, в торжественной обстановке сам командир части генерал Колесников поздравил их с окончанием «учебки» и присвоением воинских званий. В основном все выпускники стали сержантами. И только четверо из роты – младшими.
От ярких новеньких погон рябило в глазах. И ослепительный солнечный свет, проникавший в казарму из распахнутых настежь окон, только усиливал это необычное сияние.
А день сегодня и в самом деле был особенный. Во-первых – девятое мая, праздник Победы… А во-вторых, сегодня они в последний раз были все вместе. Уже вечером первой партии надлежало убыть к месту службы.
От всего этого было и радостно, и грустно одновременно. Ведь когда еще свидеться придется? Да и придется ли…
После умывания и заправки коек молодые сержанты получили в каптерке парадное обмундирование. А так же, прочие необходимые аксессуары – белые перчатки, белые ремни, вычурные белые аксельбанты. Все это было нужно для предстоящего парада, который должен был состояться в одиннадцать утра на центральной городской площади.
Выданные накануне новые кирзовые сапоги надлежало надраить до зеркального блеска. Старые-то за пол года почти у всех до дыр износились. Еще бы… Столько в них, родимых походить строевым, да побегать пришлось…
– Чтобы бляхи и пуговицы – огнем горели! – весело приказал Гуссейнов.
Он тоже был в прекрасном настроении. Через несколько дней – домой. К тому же перед «дембелем» ему, за компанию с курсантами присвоили внеочередное воинское звание – старшина. Теперь его погоны украшали широкие продольные полосы. Редко кому из срочников удавалось до этого дослужиться.
На завтрак вместо привычного чаю и хлеба с маслом подали сок с пирожными. Урманов, отвыкший от гражданских деликатесов, не торопясь смаковал во рту каждый кусочек.
– На обед, говорят, форель будет, – произнес, доедая свою порцию Панчук.
– А омаров с устрицами не хочешь? – отозвался с краю стола Широкорад.
– Нет, правда, я тоже слышал, – убежденно подтвердил Листьев. – И еще будут фрукты на десерт…
В предстоящем параде должны были принять участие по два подразделения от всех воинских частей гарнизона. Учебная рота считалась эталоном строевой подготовки, поэтому ее присутствие на параде являлось обязательным и традиционным. Другое подразделение получало право участвовать в параде, посвященном Дню победы, по итогам года. На этот раз выбор пал на седьмую роту.
Все участники, обмундированные в парадную форму, выстроились на плацу. Командиры еще раз придирчиво каждого, проверили, нет ли каких огрехов. Затем подошли машины, и бойцы повзводно заняли свои места под тентами грузовиков.
В назначенный час колонна выехала за ворота и двинулась по празднично украшенным городским улицам. Ласковое утреннее солнце слепило глаза. Зеленые листья деревьев, словно маленькие праздничные флаги, весело трепетали на ветру. Нарядные прохожие с любопытством поглядывали на солдат.
Не доезжая пару кварталов до центральной площади, машины остановились. Все дороги на подъезде были перекрыты, поэтому пришлось спешиться. Построившись в колонну по четыре, учебная рота двинулась дальше своим ходом.
Прибыв на площадь, участники парада перестроились в парадные «коробочки» и заняли свои, заранее отведенные места. Урманов огляделся… Справа от них расположились чернопогонные танкисты, слева – голубели околышками фуражек бойцы ВВС.
Урманов окинул взглядом своих товарищей. В погонах малинового цвета, рослые, крепкие, они стояли плечом к плечу в едином, тесном строю и лица их были сосредоточенны и суровы. В воздухе витало легкое праздничное волнение, и это чувство передавалось всем.