Элизабет Тейлор
Шрифт:
«Нам придется вывести Ричарда, — сказала Элизабет хозяйке. — Он ужасен. Вы слышали, что он сказал?»
Однако прежде чем они успели препроводить его до двери, Бертон успел наговорить гадостей хозяйке — в первую очередь за то, что та пригласила их на этот обед.
«Ты дура, — заявил он. — Да мне начхать на все эти вонючие привилегии — тоже мне, радость — распоряжаются, где кому сидеть и все такое прочее».
На следующий день Элизабет послала цветы, а также потребовала от Ричарда, чтобы тот лично извинился за свое поведение.
«О'кей,
«Еще бы, послушал бы ты себя, Алкашик».
Обычно Элизабет неплохо справлялась с запоями мужа. «По-моему, браток, тебе стоит проспаться, — говаривала она. — Ты опять пьян. Я хочу сказать, что ты опять малость перебрал».
И Бертон с добродушным ворчанием, шатаясь, отправлялся спать. На публике же уговорить его было не в пример труднее. Как-то раз в Беверли-Хиллз он так накачался, что, повернувшись к ней в присутствии всех гостей, обозвал ее «Елизаветой Жирной».
«С меня хватит, с меня хватит этого пьяницы, — закричала Элизабет. — Я ухожу!» — и выбежала из дома.
Вскочив во взятый напрокат лимузин, она на всей скорости понеслась назад, в отель «Беверли-Хиллз». Спустя какое-то время Ричард добрался до двери их люкса, но Элизабет не пожелала его впустить.
«Ты сюда не войдешь, — кричала она из-за двери. — Я не желаю спать с алкоголиком. Ступай к портье. Пусть тебе дадут номер».
«Да пошла ты к дьяволу, — взревел Бертон и едва не выломал дверь. — Я буду спать там, где пожелаю».
Тогда Элизабет вышла вон и велела шоферу отвезти ее к Эдит Гетц. Заявившись к подруге в три часа ночи, она объяснила это так:
«Он пьян, глаза бы мои его не видели. Пусть отоспится один».
На следующее утро она отправилась назад, в отель, где застала Ричарда за рюмкой в компании одного из его приятелей. Элизабет с решительным видом направилась к их столику, и, что было сил, врезала Ричарду по физиономии так, что тот едва не свалился со стула.
Позднее она обвиняла мужа в том, что он, дескать, опустившийся алкоголик. Бертон отрицал это. Тогда, заявила Элизабет, она готова поспорить, что Ричард не протянет без спиртного и трех месяцев.
«А вот посмотрим, протяну», — возразил Бертон.
«Что ж, прекрасно, начинай прямо сейчас».
Ричард принял пари. Он держался изо всех сил, да и Элизабет стала реже прикладываться к рюмке. Единственное, в чем она не могла себе отказать, так это в двойной порции «Джека Даниэльса».
«С какой стати? — пожимала она плечами. — Пьянство никогда не было моей проблемой. Разве кто-нибудь когда-нибудь приводил меня домой в бесчувственном состоянии из бара? Так почему я должна отказывать себе в маленьком удовольствии только потому, что Ричард завязал. Что ж, он держится молодцом, и это вызывает восхищение, но всякий раз, как я заказываю себе спиртное, он косо посматривает на меня. Можно подумать, я буду это делать втихаря, как Рей Милланд в «Потерянном уик-энде».
Бертон был убежден, что Элизабет пьет не меньше, чем он, однако, если верить ее утверждениям, она делала это просто за компанию, чтобы не портить себе настроения. Тем не менее, когда Ричард
Оказалось, что Бертону трудно играть на трезвую голову. Он лично признался Люсиль Болл, что ужасно нервничал во время работы над телеспектаклем «Я люблю Люси».
«Я впервые работал, не пропустив предварительно рюмашки. Я не делал этого с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать», — рассказывал он.
Хождение в гости стало более трудным делом, особенно если учесть, что Элизабет ни в чем себе не отказывала. На протяжении всего вечера Ричард бросал в сторону жены хмурые взгляды, а затем, не выдержав, хватал ее за руку: «Пойдем-ка, киска. Пошевеливайся, а то как бы мне потом не пришлось тащить тебя на себе».
Элизабет это приводило в бешенство, и скандалы вспыхивали с новой силой.
«Он превратился в такого ханжу, что просто противно, — рассказывала она. — Стоило мне перед обедом пропустить рюмку бурбона, как он говорил: «Господи, да от тебя за версту разит спиртным».
Превратившись на время в трезвенника, Бертой выкуривал в день по четыре пачки сигарет. Нервы его были натянуты как струна, руки тряслись. Казалось, что он утратил способность к сопереживанию, особенно в том, что касалось многочисленных хворей его жены. Он вообще не переносил вида любой болезни, при виде шприца его начинала бить мелкая дрожь, а жалобы Элизабет на то или иное недомогание никогда не принимал всерьез.
«Помню, как однажды в Париже во время съёмок «Кулика» Элизабет пожаловалась, что ей нехорошо, — рассказывал Майк Миндлин, вспоминая те времена, когда Ричард еще пил. — Она сидела у себя в гримерной, и когда я вошел к ней, у нес действительно была температура. Она стонала, поскольку ей впрямь было худо. Я побежал в гримерную к Ричарду и сказал: «Элизабет заболела».
«Да мне плевать».
«Ричард, но ведь она твоя жена, и ей действительно плохо. Я бы на твоем месте сходил ее проведать».
«Да как вообще она смеет прерывать меня, когда я еще не дорассказал мою историю!»
Когда он, наконец, закончил свой рассказ, я заставил его пойти к ней, однако он отказался помочь Лиз дойти до машины и по пути в отель не обращал на нее ровно никакого внимания. Он не проявил ни заботы, ни даже малейшего участия. Я был вынужден сам позвонить врачу, чтобы тот встретил нас в дверях отеля, но Ричард сказал, что мы можем подождать и в вестибюле — таким образом, он смог пойти в бар и еще выпить. Он проявлял к ней вопиющую черствость».
Главной темой всех разговоров Элизабет были ее физические недомогания. Она снова живописала мелодраматические подробности своих хворей и операций. «И когда мой глаз едва не вылез из орбиты... и когда я едва не умерла... и когда они уже почти решили ампутировать мне ногу... и когда мои позвонки срослись...»
«По-моему, Ричарду было куда легче выслушивать всю эту дребедень, как следует накачавшись, — вспоминал один из знакомых. — Он совершенно не мог терпеть какой бы то ни было физической слабости. Могу представить, каково ему было выслушивать все это на трезвую голову».