Элизабет Тейлор
Шрифт:
Через несколько дней Элизабет заставила себя выйти к обеду. За обеденным столом она наткнулась на своего знакомого из Пуэрто-Валларта и принялась умолять его, чтобы тот позвонил Ричарду — ей так хочется услышать его голос. Не в силах сдержать слез, Элизабет сказала:
«Ну, пожалуйста, прошу вас, позвоните ему. Он не станет разговаривать, если ему позвоню я, а вот вам он не откажет. Пожалуйста, наберите его номер. Умоляю вас».
Тем не менее, знакомый не пожелал ввязываться в эту историю. У Элизабет началась истерика, и ее пришлось
«Господи, ведь у нее есть все — очарование, деньги, красота, ум. Ну почему же тогда она так несчастна?»
В это время саму Элизабет Тейлор и ее душевные страдания лучше всех понимал Генри Уинберг, сорокалетний торговец подержанными автомобилями, с которым она за несколько недель до описываемых событий познакомилась благодаря Питеру Лоуфорду в Калифорнии. Уинберг немедленно прилетел в Рим, поселился в «Гранд-Отеле» и позвонил Элизабет, чтобы проведать ее состояние. Она пригласила его к себе в номер чего-нибудь выпить. С этого момента они стали неразлучны.
«Бедная Элизабет, — говорил Уинберг. — Сейчас она как никогда нуждается в утешении, и я способен дать его ей. Она действительно не может жить без меня».
Элизабет была больше не в состоянии терпеть одиночество. Неудивительно, что у нее начался очередной роман с красавцем-голландцем, с которым она пыталась обрести утешение и былую уверенность в себе. Их не раз фотографировали вместе — вот они идут, взявшись за руки, сидят за столом, танцуют, целуются.
«Скажем так — нас связывает по-настоящему теплая дружба», — заявил Уинберг репортерам.
«Я нахожусь в надежных голландских руках», — призналась Элизабет — она продолжала сниматься в ленте «Место водителя», и Генри каждый день провожал ее на работу и обратно в отель. Вскоре после этого они слетали в Голландию на день рождения его отца (тому исполнилось 65). В Амстердаме Элизабет помогла собрать 184 тысячи долларов в пользу израильских вдов и сирот, погибших в ближневосточном конфликте. Вместе с Генри, который по крови был наполовину еврей, она купила бриллиантовое колье за две с половиной тысячи долларов и продала свое жемчужное ожерелье за 800.
«Причина, по которой я устраиваю ради жертв войны это небольшое представление в духе Элизабет Тейлор, заключается в том, что мы все обязаны заботиться о людях, потерявших своих родных и близких, — заявила актриса. — Я не скрываю своих произраильских симпатий, но еще больше меня волнует судьба всего человечества».
Из Голландии она вылетела в Лондон навестить Лоренса Харви, который в то время умирал от рака.
«Сначала, когда они только прибыли, я пыталась изобразить радость, — рассказывает Полин Харви. — Но...»
Этот неожиданный визит сильно встревожил миссис Харви, ведь ей было прекрасно известно, какими скорбными и слезливыми были телефонные звонки Элизабет.
«Возле постели больного Элизабет вела себя в том же самом мелодраматическом духе. Она беспрестанно рассуждала
«Кажется, это вторая ее любимая тема для разговоров. Первая — бриллианты, — однажды сердито заметил Ларри после одного из ее звонков. — Я не слишком здоров, чтобы говорить с ней, — добавил он. — В следующий раз, когда она мне позвонит, скажи ей, что меня нет дома».
По мнению Лоренса Харви, подобное самокопание, с одной стороны, проистекало из желания Элизабет разжалобить публику, а с другой стороны — просто наводило тоску.
«Она — ужасная зануда, — сказал он своей жене Полин. — У нее совершенно нет чувства юмора. А у меня нет ровным счетом никакого желания слышать все эти душевные излияния о ее чертовых хворях, чудодейственных снадобьях и бесчисленных операциях. Известно ли тебе, что за тридцать лет она перенесла тридцать две операции?»
«По-моему, это впечатляет, а как ты считаешь?»
«На то и рассчитано», — парировал Харви.
Элизабет явилась к нему без всякого приглашения и потребовала чего-нибудь выпить, а заодно хоть одним глазом на прощанье взглянуть на своего дорогого друга.
«Элизабет пьет «Джек Даниельс» со льдом», — предупредил Генри Уинберг. Полин Харви налила Элизабет бурбона, а затем попросила не беспокоить ее мужа.
«Но мне только взглянуть на него», — взмолилась Элизабет.
«У него в последнее время плохой сон. Прошу вас, не следует его беспокоить».
«Но ведь я хочу только взглянуть на него», — настаивала Элизабет.
Когда миссис Харви на минуту отлучилась из комнаты, Элизабет проскользнула в спальню к умирающему, взобралась к нему на кровать и улеглась с ним рядом. Она обняла его за шею и, разрыдавшись, заявила, что хочет умереть вместе с ним. Хотя Харви был до предела накачан седативными средствами, он, однако, не спал и поэтому тоже расплакался. За несколько месяцев до этого ему еще легко удавалось отбиться от нее, шутливо приговаривая: «Мы с тобой, моя толстозаденькая, безусловно, живем как в спектакле... такие, как мы с тобой, умирают без особых мучений». Но теперь, когда Харви весил всего лишь 110 фунтов, у него не осталось сил противостоять ее бурным сопереживаниям. Через три недели он умер. Элизабет, которая в это время находилась на обследовании по поводу боли в области брюшины в медицинском центре Калифорнийского университета, вышла из своей палаты-люкс, чтобы поговорить с репортерами.
«Он был один из тех, кого я искренне любила в этом мире, — заявила она. — Он был частью солнца. Для всех, кто искренне его любил, он светил ярче настоящего солнца».
Элизабет и Питер Лоуфорд заказали в память о своем друге епископальную заупокойную службу — этот жест многих озадачил, поскольку Харви по происхождению был литовским евреем. Джон Айрленд произнес речь, во время которой Элизабет, одетая в черное бархатное платье с глубоким вырезом, стояла в глубине церкви. Со слезами на глазах она раздавала присутствующим букетики фиалок.