Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Корман Яков Ильич

Но поскольку «аборигены съели Кука», то и лирический герой воспринимает обитателей «чужого дома» как врагов: «А народишко: / Каждый третий — враг»; и характеризует их абсолютно одинаково: «Дикари любили вакханалии» (АР-10-172) = «Разоряли дом, / Дрались, вешались»; «У папуасов просто кончились запасы, / Проголодались все папуасы» (АР-10-166) = «Траву кушаем, / Век на щавеле»; «Добрые тупые дикари» (АР-10-172) = «И припадочный малый — придурок и вор…» (АР-8-22), «В слабоумии, в черной копоти» (АР-8-24).

Разумеется, все эти тупые дикари и слабоумные придурки хотят расправиться с лирическим героем: «Кому-то под руку попался каменюка — / Метнул, гадюка, — и нету Кука!» = «Мне тайком из-под скатерти нож показал». Поэтому они названы злыми: «Ели в этой

солнечной Австралии / Друга дружку злые дикари» = «Испокону мы — / В зле да шепоте». И если вождь папуасов организовал убийство Кука, который был гостем на острове, то похожим образом поступил и хозяин «чужого дома»: «А хозяин был, да видать, устал: / Двух гостей убил да с деньгой сбежал» (АР-8-23).

Теперь сопоставим «Песенку про Кука» со стихотворением «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Но почему аборигены съели Кука? / За что — неясно, молчит наука» = «Копошатся — а мне невдомек: / Кто, зачем, по какому указу? <.. > Бродит в сером тумане сквалыга, / Счеты сводит, неясно за что» (АР-2-204); «Вошли тихонько. почти без звука» = «За друзьями крадется сквалыга»; «Нет, кто-то крикнул: “Славный кок на судне Кука!”» = «И какой-то зеленый сквалыга…».

В последнем случае сквалыга назван наглым торопыгой («Нагло лезет в карман, торопыга»), а «вождь папуасов» охарактеризован как большая злюка, которая тоже торопится: «Желаю кока, ну просто мука!».

Кук назван всем известным («Подплывал нам всем известный Кук» [1483] ^[1484] ), а поэт говорит о себе: «Я известностью малость затаскан, / Но от славы избавился сразу б».

1483

Москва, у А. Митты, 01.01.1975.

1484

Тут же вспоминается автобиографический образ мореплавателя-одиночки из песни 1976 года. Да и в «Песенке про Кука» говорилось: «И мореплаванье — теперь уже наука, / Но вот в чем штука — уже без Кука» (АР-10-169). Сравним последнюю цитату с «Балладой о брошенном корабле», с песней «Я из дела ушел» и «Притчей о Правде»: «Без меня продолжался великий поход» /2; 270/, «И оно без меня покатилось своим чередом» (АР-3-154), «Правда колола глаза — без нее веселей» (АР-8-164). Поэтому лирический герой мечтает вернуться «в дело»: «Влечу я в битву звонкую да манкую: / Я не могу, чтоб это — без меня!» («Я скачу позади на полслова…», 1973). Ср. этот же мотив у Галича: «И я опять бросаюсь в бой» («Опять меня терзают страхи…», 1970).

В песне задается риторический вопрос: «Чем Кук приятней? Молчит наука», — и поэт тоже недоумевает, почему власти цепляют на крючок именно его: «Ну а во мне цеплять-то нечего». И еще одно подобное сходство: «Мне представляется совсем простая штука…» = «Мне объяснения легки…».

Наконец, если Кук пытается отучить дикарей от людоедства («И сказал: “Друг друга есть грешно!” / Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/), то и поэт сетует на дикарские нравы своих соотечественников: «Но, боже, как же далеки / Мы от общенья человечьего…».

***

Необходимо остановиться еще на одной морской песне — «Песне попугая» (1973): «Послушайте все — О-хо-хо! Э-ге-гей! — / Меня, попугая, пирата морей».

Бросается в глаза сходство со стихотворением «Живу я в лучшем из миров…» (1976): «Я, струнами звеня, / Пою подряд три дня, / Послушайте меня», — а также с «Жертвой телевиденья» (1972), которая начинается с призыва лирического героя предоставить ему широкую аудиторию: «Есть телевизор — подайте трибуну! / Так проору — разнесется на мили» (сравним с возгласом попугая: «...О-хо-хо! Э-ге-гей!»; а в «Балладе о Кокильоне»: «“Эге! Ха-ха! О, эврика!”, - воскликнул Кокильон»; кроме того, последний произнес: «Какая чертовщина!”», — а

попугай «повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида!” и “ Черт побери!”»).

В «Песне попугая» герой выступает в маске морского пирата¹²91, как и в более ранней песне «Еще не вечер» (1968): «Четыре года рыскал в море наш корсар» = «…Меня, попугая, пирата морей. <…> Лет сто я проплавал пиратом, и что ж…» («четыре года» = «лет сто»; «в море» = «морей»; «корсар» = «пирата»).

В обоих произведениях упоминаются штормы и бои: «В боях и штормах не поблекло наше знамя» = «Нас шторм на обратной дороге застиг <.. > Был бой рукопашный…», — и встречаются мотивы абордажа и рукопашного боя: «Но крикнул капитан: “На абордаж! / Еще не вечер! Еще не вечер!” / Кто хочет жить, кто весел, кто не тля — / Готовьте ваши руки к рукопашной! <…> А мы с фрегатом становились борт о борт…» = «Английский фрегат под названием “бриг” / Взял на абордаж наше судно. / Был бой рукопашный три ночи, два дня, / И злые пираты пленили меня» (эти же «два дня» фигурируют в черновиках первой песни: «Еще два дня — и не избегнуть встречи» /2; 401/). Впервые же мотив рукопашной встретился в «Штрафных батальонах»: «Ты бей штыком, а лучше бей рукой!».

Однако при всем внешнем сходстве ситуация изменилась. Если в песне «Еще не вечер» герои были уверены: «Но никогда им не увидеть нас / Прикованными к веслам на галерах!», — то в «Песне попугая» героя всё же продали в рабство «за ломаный грош».

Кстати, реакция турецкого пашй на его действия: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша, сапам!”. / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу», — повторяет ситуацию из «Сказки о несчастных лесных жителях», где Иван-дурак (то есть тот же «попка-дурак», как его назвал «царь русский» в черновиках «Песни попугая»; АР-1-138) «наезжал» на Кащея бессмертного: «Но Иван себя не помнит: / “Ах ты, гнусный фабрикант! / Вон настроил сколько комнат, / Девку спрятал, интригант! / Я докончу дело, взявши обязательство!..” — / И от этих-то неслыханных речей / Умер сам Кащей без всякого вмешательства, — / Он неграмотный, отсталый был, Кащей». В обоих случаях поэт выступает в шутовских масках — попугая и Ивана-дурака — и при помощи «нахального» слова расправляется со своими врагами. Похожий сюжет разрабатывает Александр Галич в «Вечерних прогулках», где власть персонифицирована в образе «партейного» хмыря, умершего от такого же «наезда» со стороны работяги: «Хмырь зажал рукою печень, / Хмырь смертельно побледнел. / Даже хмырь — и тот не вечен, / Есть у каждого предел». А Кащей в песне Высоцкого тоже считал себя «вечным»: «Я бы рад [умереть], но я бессмертный — не могу!».

В «Песне попугая» герой выступает в образе пирата, а черновой вариант строки «Лет сто я проплавал пиратом, и что ж» — «Сквозь рифы я плавал…» (АР-1-138) — напоминает другую морскую песню: «По горячим следам мореходов — живых и экранных, — / Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды…» /5; 107/.

Рифы встречались также в «Балладе о брошенном корабле»: «Это брюхо вспорол мне коралловый риф». Перечислим еще некоторые сходства баллады с «Песней попугая», подчеркивающие личностный подтекст обоих произведений: «…какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» = «Английский фрегат под названием “бриг” / Взял на абордаж наше судно. <…> Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош»; «Я под ними стою / От утра до утра» = «И пищи не брал, не прилег, не присел. <…> Но я повторял от зари до зари…» (АР-1-140); «Гвозди в душу мою / Забивают ветра» = «Нас шторм на обратной дороге застиг, / Мне было особенно трудно»: «Но не злобные ветры нужны мне теперь» = «И злые пираты пленили меня».

Кроме того, реплика попугая «Сквозь рифы я плавал…» отсылает к уже разобранному стихотворению «На острове необитаемом…», где поэт также выступал в образе попугая, но о нем говорилось в третьем лице: «Корвет вблизи от берега / На рифы налетел, / И попугая спящего, / Ужасно говорящего, / Усталого, ледащего, / Тряхнуло между дел» /2; 575/.

Последняя строка — «Тряхнуло между дел» — отзовется в «Двух судьбах» и в «Погоне»: «Тряханет ли в повороте, / Завернет в водовороте — / всё исправится», «Жизнь кидала меня — не докинула».