Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Однако «черный человек» не просто избивает лирического героя, но делает это с каким-то особым наслаждением, садизмом: «И, улыбаясь, мне ломали крылья, / Мой хрип порой похожим был на вой, /Ия немел от боли и бессилья / И лишь шептал: “Спасибо, что живой”». Таким же онемевшим от боли представал лирический герой вместе со своими собратьями в «Песенке про мангустов»: «Одуревших от боли в капканах», — которая, в свою очередь напоминает «Лекцию о международном положении» (1979): «Жаль, на меня не вовремя накинули капкан» (АР-3-130). А лексическая конструкция последней цитаты заставляет вспомнить «Райские яблоки»: «Жаль, сады сторожат и стреляют
Что же касается улыбок представителей власти, убивающих или избивающих лирического героя и других неугодных людей, то они встречаются также в «Охоте на волков»: «Тот, которому я предназначен, / Улыбнулся и поднял ружье!», — и в одном из вариантов стихотворения «Я скачу позади на полслова…»: «И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили / И засмеялись, плетью приласкав» (АР-14-192).
Как говорил Иван Дыховичный: «Вы понимаете, что происходит?! Наступил такой момент, как будто все забыто <…> “Подумаешь, какие-то дураки совали ему палки в колеса…”. Но это были не палки в колеса, это было палкой по хребту! И эти люди живы. Они насмехались, они оскорбляли, они унижали его..»1383.
Об этом же говорила Марина Влади в интервью телепрограмме «Взгляд» (Ленинградское ТВ, 02.04.1989): «Любимец публики, человек одаренный ежедневно получал пощечины, ему плевали в душу, оскорбляли, унижали, и он всё время был на грани срыва. И, кстати, он часто срывался из-за этого и приходил в такое состояние. Он выходил для концерта на сцену какой-нибудь филармонии, которая зарабатывала на нем бешеные деньги, — люди шли толпами, огромные сборы. И вдруг ему говорили: “Нет, не выходите на сцену!”. На сцену поднимался человек и объявлял: “Высоцкий заболел, извините”. А он имел высокое человеческое достоинство. Это было связано с борьбой за правду, за свободу вообще и свободу творчества»1^4.
Здесь будет уместно вспомнить и строки из песни «Я не люблю» (1968): «Когда я вижу сломанные крылья, / Нет жалости во мне, и неспроста: / Я не люблю насилья и бессилья, / Вот только жаль распятого Христа» (эти же насилье и бессилье упоминаются в «Моем черном человеке»: «И я немел от боли и бессилья…»).
Лирическому герою самому «ломали крылья», но не сломали, и у него, по натуре сильного и мужественного человека, в одиночку боровшегося с могущественной системой и не сломленного ею, нет снисхождения к тем, кто дает себя сломать, хотя о такой возможности ему напоминало подсознание в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971): «Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся, / И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся». Да и сам он признавался: «Робок я перед сильными, каюсь» («В голове моей тучи безумных идей…», 1970), — и вообще часто оказывался робким: «Забыть боюсь и опоздать, ведь я — несмелый» («Песня Белого Кролика»; черновик — АР-1-100), «Он начал робко, с ноты “до”» («Прерванный полет»), «“Что ты, Коля, больно робок”» («Инструкция перед поездкой за рубеж»), «Робею, а потом…» («Она была в Париже»), «Повар успокоил: “Не робей!”» («Честь шахматной короны»).
Вместе с тем, несмотря на все издевательства со стороны «черного человека», лирический герой не собирается отступать: «Но знаю я, что лживо, а что свято, — / Я это понял все-таки давно» /5; 228/, - что повторяет мысль из черновиков «Песни летчика-истребителя» (1968): «Я ложь отличаю от были — / Положено мне различать» («Я — летчик, я — истребитель» /2; 387/); и намерен идти до конца: «Мой путь один, всего один, ребята, — / Мне выбора,
Стихотворение «Мой черный человек…» было написано в 1979 году, и тогда же поэт скажет о каре, которая постигнет его гонителей: «Я спокоен, он мне всё поведал: / “Не таись!” — велел, и я скажу: / Кто меня обидел или предал, / Покарает тот, кому служу» (АР-7-14).
В последней строке речь может идти как о народе (если принять во внимание самоироничную строфу в стихотворении «По речке жизни плавал честный Грека…»: «Но говорил, что он — слуга народа, / Что от народа он — и плоть, и кровь, / И что к нему крепчает год от года / Большая всенародная любовь»; С4Т-3-107), так и о Боге (если вспомнить стихотворение «Ах, откуда у меня грубые замашки?!», где автор также говорит о себе в третьем лице: «Был раб божий, нес свой крест»). Таким образом, речь идет либо о народной, либо о божьей каре.
У третьей строки стихотворения «Я спокоен — он мне всё поведал» («Кто меня обидел или предал») имеется и другой равноправный вариант: «Всех, <кто> гнал меня, бил или предал…» (АР-7-14). Легко заметить, что каждый из трех глаголов в этой строке обозначает какой-то один из уже рассмотренных нами мотивов: гонения (травля), избиение и предательство. И лирический герой уверен в том, что его гонителей рано или поздно настигнет расплата: «Не знаю, как — ножом ли под ребро, / Или сгорит их дом и все добро, / Или сместят, сомнут, лишат свободы… / Когда? Опять не знаю, — через годы / Или теперь, а может быть — уже… / Судьбу не обойти на вираже / И на кривой на Вашей не объехать, / Напропалую тоже не протечь. / А я? Я — что! Спокоен я, по мне — хоть / Побей Вас камни, град или картечь».
Что же касается самой мечты о возмездии властям («Всех, кто гнал меня, бил или предал, / Покарает тот, кому служу»), то она уже высказывалась в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», где над героем также издевались: «Назван я перед ратью двуликим — / И топтать меня можно, и сечь». Поэтому он мечтает: «Но взойдет и над князем великим / Окровавленный кованый меч». Два года спустя этот мотив будет реализован в «Балладе о ненависти»: «Ненависть жаждет и хочет напиться / Черною кровью врагов!». А кованый меч уже упоминался в «Сказке о несчастных лесных жителях», где Иван «к Кащею подступает, кладенцом своим маша».
* * *
Последним масштабным произведением Высоцкого, в котором представлена развернутая панорама событий, происходящих в стране (подобно «Концу охоты на волков»), является стихотворение «В стае диких гусей был второй…» (1980).
Прежде всего отметим, что образ летающих гусей уже встречался в черновиках «Песенки-представления Робин Гуся» (1973), написанного для дискоспектакля «Алиса в Стране Чудес», где лирический герой выступал в образе главного героя: «Я — Робин Гусь, / Но я боюсь, / Меня никто не знает. / Я — Робин Гусь, /Ия клянусь, / Что каждый гусь / Летает» /4; 337/. А в образе Робин Гуда он будет выступать в «Балладе о вольных стрелках» (1975).
Как аллегория образ гусей встречается и в черновиках «Разбойничьей» (1975): «Веселитесь, молодцы, / Пока хмель не кончится! / Как из лютой волости / Налетела конница! / Как гусей она секла / Тонкой хворостинкой!.. / Жизнь меж пальчиков текла / Нежной паутинкой» /5; 361/.
Более того, в «Романсе миссис Ребус» (1973) поэт выводил себя в образе чайки: «Грустно, но у меня в этой стае попутчиков нет — / Низко лечу отдельно от всех, одинокая чайка». А в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» этот второй также отделяется от стаи, поэтому ему «гуси дико орали: “Стань в строй!” — / И опять продолжали полет».