Эра беззакония
Шрифт:
6 ноября, в воскресенье, работали с «вологодскими» по «короткому дню». До пятнадцати ноль-ноль высасывали из пальца доклад Бершадскому, потом разошлись готовиться к празднику. У них семьи: надо – то, надо – се, а Калмычкову – чего готовиться?
Провел очередное телефонное совещание с питерской группой. Очередное отсутствие результатов. Отзвонился генералу Арапову. Перельмана тревожить не стал. И так на душе погано.
Хотел пошататься по магазинам, но толпы народу отбили охоту в первом же супермаркете. Прихватил бутылку хорошего коньяка,
Ближе к вечеру уполовинил коньяк, и общаясь с телевизором, пытался вырваться из плена безрадостных мыслей. Переключал каналы с концерта на концерт, а в голове сидели осколки эпизодов расследования. К ночи бутылка опустела, а Калмычков провалился в непонятное состояние, только внешне напоминающее сон.
Он чувствовал себя погруженным в вязкую зеленую жидкость. Как отрезанный аппендикс в банке с формалином. Барахтался в ней, рвался куда-то. Искал что-то важное. Какой-то смысл. А тот ускользал самым паскудным образом. И так, раз за разом, по кругу, все бессмысленнее и тупее.
В конце концов его затянуло в трясину бредовых видений, каких не бывало даже в годы запойного пьянства, имевшего место в его биографии между «старшим опером» и «начальником УР отделения».
Он проспал восемнадцать часов, проснулся измотанным и вконец одуревшим от сломанного распорядка. Еле соображая, добрел на трясущихся ногах до туалета и обратно. Посмотрел недоуменно на часы, выкурил сигарету и рубанулся еще на час, под тоскливую мысль о подкравшейся паранойе.
Ноябрьским вечером, в семь часов, ничуть не светлее, чем утром. Проснувшись, Калмычков только по электронным часам телефона определил время суток. Вспомнил, что собирался посмотреть, как москвичи отмечают этот, не пойми какой теперь, праздник. И перекусить бы.
Через полчаса он плелся по расцвеченой витринами Тверской. Вечер не разделял пьяной радости окружающих. Трепал резким ветром флажки и гирлянды. Накрапывал нудным дождем. По тротуарам сновала, суетилась и жаждала удовольствий толпа, но вечер был солидарен не с ней, а как раз с Калмычковым. Созвучным погоде, одиноким и скучным подполковником милиции.
Миновав Пушкинскую площадь, зашел в кафе «Пирамида». Заказал выпить и закусить, а пока курил в ожидании. Народу было много, но все какой-то мирный народ. Пьют, едят, смеются. Никто никому в рожу не лезет со своими аргументами. Научились отдыхать, что ли? В Питере проще.
Его внимание привлек щебет четырех девчонок за соседним столиком. Кофе, пирожные, бутылка шампанского на всех. Но шуму-то, шуму. Он не вслушивался специально, но то и дело в уши лезло:
– Ой, девки!.. Вчера Ленку встретила, бывшую одноклассницу. Представляете, устроилась сниматься в сериалах! С телевидения не вылазит…
– В каких снялась?
– Я не запомнила. Она называла, говорит – их чуть не сотнями пекут. Только успевает с площадки на площадку перебегать. В массовках,
– А я в клубе троих из «Дома-2» видела. Алену со Степой и новенькую…
– Удивила! Я Собчак видела…
– Скоро кастинг объявят. На новую «Фабрику»…
Калмычкову принесли коньяк, салат и бутерброды. На некоторое время он отвлекся от чужих разговоров. Разве, что краем уха. Но, когда допивал кофе, удивился про себя, что за сорок минут девчонки ни разу не «съехали» с темы. Болтали только о том, что видели по телевизору.
Он расплатился и вышел. Гулять надоело, и он спустился в метро. Через двадцать минут был уже в гостинице.
Не спалось категорически. Промаялся до пяти утра и уснул с включенным телевизором. Кошмаров, слава Богу, избежал. Если не считать выраставших до огромных размеров девчонок из кафе, делавших ему непристойные предложения, танцевавших стриптиз, но почему-то нырявших в телевизор размером с бассейн, как только он протягивал к ним руки. Раз за разом.
Разбудил Калмычкова телефонный звонок. Полковник Пустельгин испуганным голосом интересовался: не случилось ли чего? Калмычков спросонья что-то промычал, а когда разглядел, который час, в ужасе простонал:
– Анатолич! Прикрой, дорогой! Сейчас приеду. Проспал!..
Часы показывали полдень, и ясный день за окном был тому подтверждением.
«Проспал! В Москве!.. Совещание у Бершадского в двенадцать».
Когда Калмычков робко протиснулся в дверь генеральского кабинета, совещание уже закончилось. Бершадский, Пустельгин и незнакомый Калмычкову полковник склонились над бумагами.
– А, Калмычков. Предупреждать надо, когда выполняете распоряжения питерского начальства, – генерал Бершадский на минуту оторвался от бумаг. – Хорошо, Пустельгин в курсе. Обошлись без вас.
Калмычков присел у стены, поскольку ближе не приглашали. Через пару минут на рабочем столе Бершадского зазвонил телефон. По тому, как он рванул к трубке, стало ясно, что звонит начальство. Пока генерал навытяжку стоял перед телефоном и отвечал только короткими: «Так точно!» и «Никак нет», Пустельгин зашептал:
– Ты даешь, Николай! Бабы подвели?
– Какие бабы? Проспал! Не пойму, как…
Генерал закончил говорить и вернулся на свое место. Лица на нем, как писали раньше, не было.
– Все, дообсуждались! Давайте ваш доклад, Пустельгин. Вызывают к министру!
В двух словах обрисовал положение:
– В десять утра министр давал праздничную пресс-конференцию. Журналисты, вместо того, чтобы поинтересоваться успехами, начали копаться в дерьме. Особенно, спрашивали про волну самоубийств. Министр, естественно, ни сном ни духом. Глупо все!.. Такие огрехи обязаны вырезать, а они в эфир в двенадцатичасовых новостях запустили. Как специально!.. Короче, министру звонили из Администрации Президента. Ждут объяснений. Министр ждет объяснений от прихлебателей. А те, суки, перевели стрелки на меня. Что я расскажу министру, господин Калмычков!?