Эсхит. Нерыцарский Роман
Шрифт:
Когда солнце, наконец, провалилось в свою законную дыру за горизонтом, и на тёмном небе зажелтела полная луна, и замерцали холодные звёзды, идти стало гораздо свободнее и легче, а проводник вообще побежал чуть ли не вприпрыжку, он топал так уверено, будто шёл по обычной, прямой дороге, где и думать не надо об ориентирах.
– -- Тагонт идёт так, словно прогуливается по знакомой с детства улице, --- сказал Рауль.
– -- Как он узнаёт, куда двигаться, глазу ведь не за что зацепиться, кругом одни, неотличимые друг от друга, видимые только по очертаниям барханы?
– -- Звёзды, Рауль, --- ответил Этьен, --- он соотносит свой путь с положением звёзд. Кто знает небесное устройство, тот никогда не заблудится. Если они, тагонты, не будут помнить имена звёзд и планет и их точно определённое положение там наверху на небе, они не выживут здесь внизу, в пустыне.
Они, сделав только один небольшой привал, чтобы немного передохнуть, шли всю ночь, лишь под утро чёрный проводник сделал им знак остановиться: он показал на восток и, распахнув широко глаза, растопырил пальцы рук в разные стороны возле своего лица, изобразив, таким образом, солнце, которое вот-вот должно было взойти. Потом он быстро отыскал удобную ложбинку между гор песка и позвал туда своих спутников, а когда Этьен и Рауль спустились, то забрал у них палки --- Рауль сначала не понял, зачем тагонту его посох и не хотел выпускать его
– -- Если он сейчас снова убежит в пустыню, --- пробормотал Рауль, приоткрыв глаза, --- и не вернётся, забыв о нас, мы погибнем? Он спокойно выживет здесь и быстро найдёт дорогу домой. А мы останемся беспомощными и жалкими, как брошенные в гнезде воронята: они, бедные, неистово кричат, а всё бесполезно: их родителей убил беспечный мальчишка из самострела. Наша участь будет одна: умереть --- умереть долгой мучительной смертью от жары, от жажды, от отчаяния. И никто никогда не узнает, где мы и как мы умрём, и смерть наша окажется бесславной, глупой и никому не нужной.
– -- Рауль, к чему такие мысли, --- сказал Этьен, --- теперь надо отдыхать и не думать. Вообще не думать. Думать в нашем положении всё равно, что пытаться карабкаться в гору после сильного дождя навстречу потоку грязи и камней: он в любом случае снесёт нас и раздавит. Давай лучше будем молчать и не шевелиться, силы нам ещё пригодятся...
...Через минуту он уже спал, словно праведник.
...Проснулся он от того, что почувствовал сильнейшую жажду, приподнявшись и сев, поискал глазами бурдюки с водой и нашёл: проводник, спавший, как сытый ягнёнок возле овцы, глубоким сном, подложил один бурдюк себе под голову, а второй так обнял обеими руками, словно боялся, что тот может сбежать. Этьен почему-то решил его не тревожить, хотя пить хотелось очень сильно, он стал на четвереньки и подполз к границе неглубокой тени и яркого света: песок под навесом казался бурым и тяжёлым, а такой же песок буквально в дюйме, но уже на солнце сиял ослепительной желтизной и выглядел лёгким и каким-то ненастоящим. Этьен запустил в него ладонь и тут же одёрнул её, обжегшись, таким песок оказался раскалённым, и, осязая всем телом липкую и вязкую плотность воздуха, он поднялся с колен и вышел из тени в обволакивающий зной, ощутив под толстыми подошвами сандалий что-то приятно зыбкое и тёплое. И, как упорный муравей со дна ямы, полез вверх, иногда немного съезжая вниз, по крутому склону бархана, не понимая сам, зачем он так туда стремиться и остановился только на острой, полумесяцем изогнутой вершине песочной горы. Вокруг ничего не было, кроме бесконечно однообразного, как сны пожилого раба, песка, а над ним --- дрожащего, мутного, словно слюдяного, мёртвого марева, казавшего, несмотря на свою безжизненность, беспрерывно меняющимся и постоянно движущимся по спирали вверх к белёсому небу. Этьену почудилось, что находится в неком центре, являющийся истоком вихревого движения каких-то невидимых потоков, которые, если он ослабеет волей и поддастся духом унесут его туда, где нет ничего --- ни его самого, ни его великой любви, ни его прошлого, ни его будущего, ни даже вот этого, существующего в данный миг, настоящего. Тупую боль в затылке и давящее ощущение во лбу он воспринял как захват гигантских клещей, что пытаются оторвать его от земли и зашвырнуть как можно выше и дальше. Он пошатнулся: желание упасть и лечь на песок и чтобы лицом вниз, закрыв голову руками, да ещё с зажмуренными глазами, в которых мелькали тёмно-лиловые пятна, было так велико, что он едва устоял на слабеющих ногах.
– -- Нет, --- сказал он беззвучно --- не дамся. Быть жертвой мне рано. Я не жертва. Не дамся! Как стоял, так и буду стоять...
Он не почувствовал, когда его слегка ударили по плечу, но просто боковым зрением увидел, как справа мелькнуло что-то тёмное, вроде маленькой птицы. Этьен повернул голову --- маленький тагонт стоял рядом с каким-то безнадёжным выражением на лице и протягивал ему бурдюк с водой. Этьен, словно опомнившись после долгого забытья, схватил бурдюк и отпил его сразу чуть ли не половину, он бы выпил, наверное, и больше, но проводник твёрдым жестом отнял кожаный мешок, показав на своё горло и на солнце. Потом он цепкими пальцами взял молодого человека за руку и, как взрослый ребёнка, повёл его вниз к навесу --- Этьен успел оглянуться и заметить, что движение спирали прекратилось, она вообще исчезла, мутное марево рассеялось, воздух больше не дрожал, всё выглядело так, как должно было выглядеть: обычная, безжизненная пустыня. Но тагонт не позволил ему задержаться: он быстро протащил неразумного белого по склону и не сильно, но решительно затолкал его под тень, Этьен так ввалился под навес и упал на песок, словно вернулся домой после длинной дороги. Рауль тоже проснулся, он сидел с унылым, каким-то чужим, как на автопортрете бездарного художника, лицом, в самой середине скудной тени, будто ожидая того, чего, он знает это наверняка, никогда не произойдёт. Тагонт дал ему воды, Рауль как-то отрешённо взял бурдюк, словно ему было всё равно, перевернул его отверстием вниз и, открыв пошире рот, начал медленно вливать в себя спасительную влагу, остановился он лишь, когда упала последняя капля и мешок стал пуст. Проводник забрал у него опавший
XIII глава.
Ночью они снова шли --- шли беспрерывно, ни разу не задержавшись на привал, шли, как механические куклы с долгим заводом, однообразно, не ускоряя и не замедляя шаг, казалось, что, сколько бы ни длилась эта ночь, хоть целую жизнь, они так и будут идти, словно бессмертные призраки потустороннего мира, не меняя направления и не останавливаясь. Но быстро наступившее утро стеной солнечного света преградило им дорогу и прервало движение вперёд, и снова им пришлось пережидать под лёгким пологом долгий знойный день, а едва легла новая ночь, путники уже, будто по привычке опять двинулись сквозь пески, только теперь совсем налегке: все запасы провизии и воды у них закончились. Но ни Этьена, ни Рауля это никак не трогало и не беспокоило, они даже не думали и не помнили о том, что находиться в пустыне без воды смертельно опасно, всё воспринималось ими как само собой разумеющееся. Они просто проживали каждую текущую минуту, существуя только в ней одной, не осознавая течении времени и не ощущая преодолеваемое пространство. И когда к исходу ночи они приблизились к раскинувшемуся на их пути роскошному оазису, то никак не выразили ни радости, ни удивления, потому что просто ничего не осталось: живые чувства, опустившиеся на самое дно их душ, словно бы оцепенели и замерли.
В оазисе вокруг колодца с чистой, ледяной водой и небольшого озерца росло четыре десятка пальм, дававших хорошую глубокую тень, а под ними стояла приличная по размеру, крытая плотным тканевым навесом беседка, где, спокойно поместилось бы человек десять, там можно было по-настоящему расслабиться и отдохнуть, совершенно позабыв о жаре. Путники забрались внутрь и легли на удобные, отделанные вогнутыми для удобства лежащего буковыми дощечками, они казались прохладными и приятными на ощупь. Ощущение того, что они неожиданно очутились в настоящем раю, было настолько непреодолимым, что Этьен и Рауль, не сговариваясь, одновременно сказали друг другу, что они, скорее всего, спят и видят чудесный сон. Произнеся это, они рассмеялись и решили больше ни о чём не говорить, а спокойно наслаждаться отдыхом. При оазисе в хижине, собранной из каких-то переплетённых между собой тонких, как лапки богомола, прутиков и палочек, проложенных сухими пальмовыми листьями, жила семья --- муж, жена и их двое детей --- следившие за тем, чтобы колодец и озерцо не засыпало песком, а деревья постоянно получали бы достаточно влаги. Они-то и снабдили путников новым запасом воды, залив её в бурдюки щедро до самого горлышка, а также положили в их походные сумки побольше маленьких сладких лепёшек и сушёных плодов пальм. А когда день угас и странникам, как прежде, пришлось взять посохи и, покинув благодатное райское место, снова двинуться в быстро остывающие пески.
После оазиса пустыня уже не казалась им такой враждебной, ведь они теперь точно знали, что пустыня не беспредельна, она тоже когда-нибудь кончается, а, значит, чем дальше продвигаешься по ней, тем крепче надежда, что близок конец тяжёлого пути. Так, упорно шагая вперёд, путники провели ещё две ночи, и ещё были два долгих дня, когда они, как терпеливые охотники в засаде, лежали неподвижно под навесом и ждали. За эти двое суток ни Этьен, ни Рауль не произнесли ни единого слова, молчание стало их нормальным естественным состоянием, они будто бы позабыли, что знают какие-то слова и ими можно разговаривать, ведь ничего не происходило, чего не должно было происходить, и поэтому говорить было не о чем. И их сознание, казалось, совершенно очистилось от всего, что знакомо им и чем живут они в своей обычной жизни: ничего не существовало вне того, что было дано в этот длящийся теперь миг, и ничего не было, что происходило до него и ничего не могло быть, что случится после. Люди, шедшие по пустыне, жили в эти мгновения, точно бессмертные, в вечном, неизменном сейчас.
В начале третьих суток после остановки в оазисе, а в целом шестых от начала пути, странники, словно исполняя какую-то обязанность или некий ритуал, опять вышли в дорогу, а где-то к середине ночи они почувствовали достаточно сильный и несколько прохладный ветер, дувший им в лица, пах ветер чем-то свежим и приятным. Они бессознательно, будто заворожённые красивой мелодией волшебной дудочки, ускорили ход, и с каждым следующим шагом идти им становилось всё веселее и вольготней, они уже знали, что близка та минута, с которой кончится мёртвая пустыня, и они скоро окажутся там, где есть живая жизнь. И когда солнце мгновенно, как заяц из кустов, выскочило из-за края земли, и повисло в небе, словно начищенный до блеска золотой шлем на фоне голубого королевского герба, изображённого во всю стену, оно уже не казалось таким уж немилосердно-палящим: свежий ветер забирал у его лучей большую долю тепла. Но главное, при дневном свете путники разглядели ослепительно белые невысокие холмы с пологими, почти плоскими вершинами, они стояли цепью, начало и конец которой уходили в противоположные друг от друга стороны --- на юг и на север --- и терялись в дали. Оживившийся тагонт начал что-то говорить своим спутникам, радостно скалясь и показывая посохом на белые холмы, единственное, что можно было уловить из его слов то, что он несколько раз повторил слово "дудан", делая руками волнообразные движения, словно рисуя в воздухе видимые лишь ему одному узоры. И он не мог никак угомониться, пока они не приблизились к ближайшему холму и не взошли по не слишком крутому склону на его вершину --- взошли и застыли, поражённые открывшимся видом: пред ними предстало огромное пространство, заполненное да самой размытой линии горизонта бесконечным количеством воды. Это был океан.
А вниз по всем склонам, начиная почти от самого верха холмов, тянулись одна за другой широкие, непонятно для чего предназначенные, похожие на ступени, подходящие только под размер великанских ступней, площадки, вырезанные, что казалось очевидным, прямо в камне, из которого состояла эта возвышенность. Проводник, по известным только ему приметам, отыскал среди гладких и округлых валунов ровную ложбинку, служившую тропой и, оглянувшись разок на своих спутников, призывая следовать за ним, побежал по ней, уже не заботясь, идёт ли кто за ним или уже где-то отстал. Впрочем, иной дороги вниз не было, поэтому Этьен и Рауль спокойно шагали по прямой, как натянутая жила на лютне, тропе, не боясь заблудиться и, пройдя немного, они вдруг очутились среди настоящего города: те площадки, что они поначалу приняли за ступени являлись на самом деле крышами домов, но не построенных, как принято, из кирпича или тёсаных камней, а вырубленных целиком в теле горы, причём крыши тех домов, что находились ниже, служили небольшими двориками для жителей домов, что стояли выше. Они все казались одинакового размера: невысокие и, судя по крышам, не слишком глубоко уходящими в толщу холма, но очень широкие --- стены, с маленькими круглыми окнами, расходились далеко от дверных проёмов, с висевшими в них вместо привычных дверей кусками плотной ткани, служившие чем-то вроде занавеса, "видимо, здесь не ходят чужие, и все здесь свои, скорее всего, родственники, --- думал Этьен, --- поэтому, не от кого отгораживаться настоящими дверями, и про воров и разбойников тут не слышали"...