Эскамбрай
Шрифт:
Марисели по-прежнему нас слегка дичилась, хотя меньше и меньше с каждым часом. Ее лучшим другом стал Пипо - парень, выросший на свободе и начисто лишенный священного трепета перед белой расой. Он называл ее крестной и держался свободно, точно со старой приятельницей, дружелюбно и несколько покровительственно.
– Да брось ты закутываться во все эти тряпки! Ты как луковица в шелухе во стольких юбках. Так полагается? Ну и ходи в них где полагается. Тут видишь, как ходит Ма? И ты не парься в жару. Я же видел, у тебя подо всем штаны есть!
Марисели не стала раздеваться до панталон, потому что ее смущал Факундо. Он, конечно, все понимал и посмеивался, но днем скрывался из лагеря в дозор, взяв в компанию Серого. По правде, они друг друга стоили, Гром и Каники, каждый на свой манер был неотразим.
В то утро, когда нинье настала пора уезжать, -
– Отдай мне своего мальчика. Разве здесь место для ребенка - среди постоянной войны? Филоменито очень умен и развит для своих лет, но он не умеет ни читать, ни писать, не знает слова божьего. Какое будущее может быть у него, если вся его жизнь - вечный бег? Я могу устроить так, чтобы он числился свободным, это даст ему возможность спокойной, достойной жизни.
Ах, солнечный дом - не для нас, так хоть для сына - как он поманил золотыми искрами... Честно скажу, я подумала о том, что надо бы согласиться. О том же подумал и Факундо. Но сам Пипо отказался наотрез:
– Еще чего! Наберусь там вони и стану как Кандонго...
Последнее слово писать не стоит. Нинью от него передернуло. Однако смолчала и протянула мальчику руку:
– Зря ты думаешь так. Я надеюсь, что ты изменишь свое мнение. Во всяком случае, мой дом открыт для моего крестника всегда. До свидания!
Следующее наше свидание с ней было последним, - но состоялось оно не скоро.
Нинья вернулась в особняк на улице Ангелов; ну а мы - мы продолжали жить как жили. Блаженные вечера в паленке - особенно когда сидишь в дозоре на высоком месте, так, что видны в пяти-шести милях зубчатые гребни, позолоченные солнцем, а камни еще не успели остыть, застывает разогретая дневной жарой сосновая смола и весь воздух пропитан ее ароматом; прохладные ночи с едва солоноватым ветром и тявканье хибарос в соседней долине, слышное так, точно они рядом, всхлипывание сычика-домового у дупла, зябнущие плечи и луна, закатывающаяся в ночную ложбину; холодные рассветы с обильной росой, мокрые ноги, влажная шерсть лошадиных бабок, первый робкий - еще в потемках - птичий посвист, зажженный огонек в окне какого-нибудь стоящего на отшибе ранчо или бедной уединенной финки - знак того, что пора искать укромное место для дневки; дни - яркие, жаркие, с солнечными лучами, что пробивают густые кроны иглами, с хрустом травы, которую щиплют кони, с разноголосым птичьим гомоном. Свистели арбалетные стрелы, гремели выстрелы, метались рыжие языки пламени, дробью стучали копыта на быстрой рыси, била в лицо на скаку листва, взлаивали нетерпеливо, путаясь в неразберихе следов, одураченные ищейки. Мы жили как жили, и слава Каники росла, слух о нем шел от имения к имению, от ранчо к ранчо, от плантации к плантации, волнуя тех, кому жилось сносно, вселяя надежду в тех, чья жизнь была невыносима, а шепот и шушуканья распространялись со скоростью, которая могла бы поспорить с нынешним телеграфом. Любой негр, завидев плоскую скуластую физиономию Филомено, где-нибудь в дальних посадках кафеталя, или за прикрытием коровьих спин, или в кустах на окраине огорода, словом, вне пределов досягаемости глаз майораля или надсмотрщика, рассказывал всю подноготную о местности, людях, хозяевах, порядках. Защитники угнетенных, поборники справедливости? Это про нас сочинили потом. Это было не совсем так. Мы просто срывали зло за наш дом с золотыми ставнями, который видели иногда во сне, - мы выбирали, на ком не грешно, по большому счету, сорвать эту злость. И это то ли поняла, то ли почувствовала Марисели, - кроткая душа, истинная христианка, каких я не видела больше во всю мою жизнь, не боявшаяся молиться за симарронов - язычников и убийц, какими по закону мы являлись. Мне думается, ее молитвы были не последней причиной того, что нам так долго все сходило с рук.
До тех пор, пока не грянула беда.
Глава пятая
Мы возвращались с Северо-восточных высот, как уже привыкли, вшестером. Мы сильно пошалили там - в трех местах остались наши заметки. Но, пожалуй, мы слишком долго оставались на той стороне
"На той стороне" - это значило по северную сторону от большой дороги, идущей через весь остров в длину и отделяющей пологие Северо-восточные высоты от основного массива Эскамбрая. Днем по ней не переставая сновали повозки и всадники, и даже ночью нет-нет да и проезжал какой-нибудь нетерпеливец, чье дело было слишком спешным, чтобы ждать утра. Эту дорогу нам надо было пересечь неподалеку от Фалькона, в том
Не сказать, чтобы мы были неосторожны. Серый исправно нюхал воздух. Лошади паслись нерасседланными. Костра не разводили, и наскоро перекусив всухомятку, Идах влез на дерево - поглядеть на окрестности. Можно сказать, что и это не помогло. С другой стороны, можно сказать, что лишь благодаря рутинной предосторожности нас не схватили сразу всех тепленькими, как наседку на гнезде.
Капитан Суарес, услышав, как мы бедокурим на Альтурас-Норд-Оэсте, смекнул, что рано или поздно мы должны будем пробираться обратно в Эскамбрай, а для этого - непременно пересечем дорогу. Он нарядил вдоль нее круглосуточный конный патруль с собаками. Следы некованых копыт, пересекающие пыльный тракт поперек, обратили на себя внимание. Мгновенно - вопреки обычаям жандармерии и испанцев вообще - было вызвано подкрепление и организована погоня, которой мы совершенно не ждали. Тут чувствовалась чья-то ясная голова и жестокая рука - я уж знала, чья, кто догадался использовать нашу единственную оплошность. Так что все могло быть гораздо хуже, и я не сидела бы сейчас на этой вот веранде столько долгих лет спустя.
Не все, однако, спали наши боги. Мой дядя, забравшись на самый верх лощинки, влез на дерево оглядеть окрестность. Вдруг с тревожным свистом он - едва не кувырком - слетел с дерева, скатился в лощинку и выдохнул: "Жандармы!"
Тут-то все и закрутилось бешеной скоростью.
Некогда было собирать лагерь, укладываться - побросали все, кроме оружия, вскочили в седла и дали шенкелей.
Форы у нас почти не было. Выскочив на гребень, я поняла, почему осрамился Серый с его несравненным нюхом. Дул крепкий, устойчивый южный ветер, несший наш запах прямо на ищеек жандармерии. Уже слышался приглушенный расстоянием лай - собаки нажимали. Вдали хлопнул выстрел, другой. Собак, судя по голосам, было много. Чтобы их перестрелять, требовалось выбраться на открытое место.
Уставшие лошади тяжело шли на очередной подъем, и это было скверно, очень скверно.
Наконец после получаса гонки на рысях открылась большая, косо поднимающаяся по склону поляна. Свора, слегка отставшая, нагоняла нас. Мы пересекли поляну и встали на противоположной стороне - успокоили лошадей, взяли наизготовку оружие.
Догов было десятка полтора, здоровых, как телята, и живучих, как бесы. Мы вывели из строя половину, когда остальные были в десяти шагах от нас. Мачете мы держали на изготовку, когда Пипо, взглянув случайно вниз и вправо, вскрикнул, указывая ножом в ту сторону.
Там, на расстоянии в три четверти мили, замелькали среди деревьев лошади, собаки, синие жандармские мундиры.
Тут-то Факундо гаркнул дико, - так, что собаки затормозили, осадив на все четыре лапы, поднял лошадь на дыбы, обрушив ее копыта на спину какому-то из догов, пригнулся, плеткой ожег лошадиный зад и тяжелым ядром вымахнул из зарослей на открытое место.
Собаки прыгали, пытаясь цапнуть его за ноги. Кому-то это удавалось, - по белым штанам расползлись алые потеки. Это произошло в одно мгновение, а в следующее он уже скакал, пригнувшись, вверх по склону, увлекая за собой собак, рычавших и хромавших. Около нас не осталось ни одной, кроме убитых. Снизу часто захлопали выстрелы - на таком расстоянии палить было, правда, бесполезно. Каники торопил: уходим, не теряй момента! Мы под прикрытием леса поднимались выше по склону, а сзади гремела стрельба, крики, лай - настоящая преисподняя. У меня сердце оборвалось, когда стрельба стихла, а шум застыл на одном месте. Это могло означать лишь одно; оно и случилось.
Мы вылетели на высокий гребень - он господствовал над местностью, и даже с нижних ветвей было видно, что происходит на прогалине. С высоты можно было разглядеть убитую лошадь, валявшуюся у кромки леса, синюю волну мундиров, стекающую по поляне, и белое пятно, затертое среди синего окружения. А позади, на отшибе - еще один синий мундир, и даже с такого расстояния осанка и посадка показалась мне знакомыми.
Каники дергал снизу за пятку.
– Давай-ка уносить ноги отсюда. Не думай, что все кончилось. Этот сеньор может прощупать его пятный след. Если дождь не пойдет прямо сейчас, будет худо.