Эскамбрай
Шрифт:
Мы хлопотали над ним все, очищая раны от гноя, накладывая поверх рассеченные листья горькой сабилы, перевязывая исполосованные руки, ноги, бока - он оставался бесчувственным, хотя вся процедура была очень болезненной. Мы поили его с ложки отваром трав, укрыли одеялом и стали ждать, когда он придет в себя.
Но Гром в себя не приходил. Лихорадка сменялась холодным потом, бред - неподвижным забытьем, а сознание не возвращалось. Ночь, день, еще ночь, еще день... неделя прошла, а все оставалось без изменений, если не считать заострившихся скул и полопавшихся губ.
Даже когда Факундо схватили жандармы, я меньше боялась. Тут его сцапала сама смерть. Ему было тридцать семь - расцвет сил, и он никогда ничем не болел по-настоящему. Эту громаду широких костей и стальных мускулов невозможно было представить
Каники, против обыкновения, не ушел в тот раз. Он остался в паленке - ждать, что будет с куманьком, когда же, наконец, выкарабкается. Но куманьку становилось все хуже и хуже, и вот однажды он засобирался куда-то. Седлая свою лошадь, сказал только: "Скоро вернусь". Куда бы он мог, - гадала я, - в Тринидад никогда не ездил верхом. Но он направлялся именно туда и в самом деле не задержался. Он видел лишь мельком Марисели после двухмесячной разлуки. Зато он привез на седле Ма Ирене с мешком, в котором шевелилось что-то живое, и другим, туго набитым.
Старуха осмотрела больного, метавшегося под парусиновым покрывалом, - как раз был приступ бреда, покрывало сбилось, и стали видны проступившие ребра - так он исхудал. Покачала головой и стала копошиться в мешках. Из одного достала курицу - черную, без единой отметинки. Из другого - мешочки, пучки трав, кое-какие принадлежности, знакомые по алтарю в хижине Ма Обдулии: утыканный гвоздями крест, расшитые бисером тряпичные ладанки в форме сердца, каменные посудины. Незнакомыми были странно разрисованные плоские камушка и блестящее неровное острие на костяной ручке. Потрогав его, я догадалась, что это камень, кремень, с бритвенной остроты лезвием, - редкая диковина. Старуха сказала, что она привезла его с собой оттуда - а там он достался ей от матери, переходя из поколения в поколение, что он хранится с тех незапамятных времен, когда люди не знали ни железа, ни меди. Сколько веков каменному ножу, с черенком, закрепленным в расщепе отполированного куска слонового бивня тонким ремешком?
На редкие седые волосы Ма вместо обычного клетчатого фуляра повязала красный платок, нацепила гремящие деревянные браслеты. Поставила в горшке на огонь отвратное варево, и тихо приговаривая что-то на незнакомом языке, постукивала в маленький барабан. Была ночь; мы ждали восхода луны.
А с восходом луны Ма принялась за свершение обряда, которому было больше веков, чем каменному ножу. Он одинаков - или почти одинаков - у всех народов, где я его видела, у народов так отдаленных друг от друга, что перенять его было невозможно. Я не могу объяснить это иначе, кроме как тем, что по всей земле действуют одни и те же силы - духи ли, боги ли, под разными именами, но в сути они - одно и то же, как их ни называй.
Старческой, высохшей, но не дрожащей рукой Ма Ирене взяла священное острие - оно употреблялось только для одной цели. Левой рукой взяла сонную курицу и встряхнула ее так, что крылья распахнулись беспомощно, а голова повисла на вытянутой шее. Филомено, сидя сзади, - на него едва падали отблески огня - чуть слышно выбивал тревожный ритм на бабкином барабане. Под этот гул старуха шептала заклинания. Она кивнула мне в нужный момент, чтобы я придержала куриную голову с удивленно разинутым клювом. Потом одним движением - таким быстрым, что мой глаз не мог за ним уследить - каменным ножом отсекла эту голову и бросила на угли очага. Сразу зашипело и запахло паленым. Тут же Ма, ни на мгновение не прекращавшая свой речитатив, перевернула ошалело хлопавшую крыльями птицу и пошла, неся ее, как букет, к гамаку, где лежал неподвижный, покрытый холодной испариной мой муж. Она откинула с него одеяло и, вновь перевернув курицу тем местом вниз, где не было уже головы, стала обрызгивать его кровью - с макушки до пят.
Когда курица перестала биться, отнесла ее к порогу, вырыла яму с помощью мачете и закопала тушку на глубине примерно фута. Потом сняла с огня варево и, опуская туда метелку из какой-то травы, стала щедро брызгать во все стороны. Поднялась несусветная вонь, от которой чертям стало бы тошно, но я согласна была терпеть и не то. А когда на угли Ма Ирене высыпала еще какой-то порошок, так что сизый дым потянуло по полу,
Наяву я видела это или помстилось - в конце концов, неважно. Пусть даже мне все померещилось. Суть всего была проста: возвращаются те, кого ждут и зовут; а мы его звали к себе из этой мути между жизнью и смертью, мы были готовы отвоевать его у всех чертей... и у нас хватило на это сил. Можете считать за случайность, что на другой день - утро выдалось сырое, с дождем - Факундо открыл глаза и сказал:
– Укройте меня, я замерз.
И, завернувшись в одеяло, уснул - не впал в забытье, но уснул, по-настоящему, тихо и сладко похрапывая. А проснувшись к вечеру, попросил есть - впервые с того, времени как свалился в воду у пещер, похоже, последний раз он ел в гостях у капитана Суареса в каталажке. Немудрено, что после двухнедельного поста остались от него кости да кожа, из прежних двухсот с лишком фута веса не набралось бы и ста пятидесяти, но были бы кости, а мясо нарастет - самое главное, что дело шло на поправку.
Грому долго пришлось отлеживаться под деревом махагуа, пока к нему не вернулись силы. Во время вынужденного безделья он развлекался тем, что курил и беседовал с куманьком Филомено и его бабкой - оба оставались в паленке до тех пор, пока благополучный исход не перестал вызывать никаких сомнений. Тогда-то он и рассказал подробности недавнего плена, свои разговоры с капитаном и все его соблазнительные предложения: "А что ты на это скажешь, жена?"
– А что ты на это скажешь, кума?
– повторил Каники, сверкнув на меня глазами.
– А вот продам вас, зубоскалов, капитану по три реала за пару, - отвечала я.
– Неужто не задумалась?
– дразнил меня косой черт.
– Шелковые платья, белые служанки, кофе на подносе - не ты подаешь, заметь, а тебе - в постель, прямо к подушке. Днем валяние с книжкой на диване, чешешь с прислугой языки, а вечером - ученые беседы с сеньором, а ночью...
Тут я дала ему тычка под ребра и велела закрыть рот - а не то еще схлопочет.
– Молчу, молчу, - отвечал он, - а то она уже почувствовала себя сеньорой.
Была в этой насмешке, однако, заноза, что меня кольнула больно. С другой стороны, почему бы ему не подумать, что я могу соблазниться? А почему бы не соблазниться на предложение, которое ничем не обременяло мою совесть, поскольку на выдаче самого Каники капитан уже не настаивал?
Соблазн был велик, ох как велик. Разве в начале нашего бегства я не считала такой исход дела желанным и благополучным?
Но что-то все же меня царапнуло.
– Знаешь, куманек, мой муж уже не такой молоденький, чтоб лазить ко мне по столбам, - ответила я первое, что пришло в голову. Это было одно из многого; главное состояло в том, что после восьми лет полной вольницы, после двух с половиной лет чистейшего разбоя, когда с белыми господами встречаешься на равных и обычно с оружием в руках, снова вернуться к тому, от чего ушли, казалось немыслимым. Ходить по струнке, быть в чужой воле, - хотя бы и в руке старого приятеля Федерико Суареса, человека, которому можно поверить на слово, - но тем не менее не быть себе хозяйкой и при этом постоянно рисковать своей шеей. Теперь-то я хорошо понимала Филомено, почему он отказался просить у хозяйки защиты и выкупа от суда. Если дать себе один раз сорваться... Нет: будем говорить по-другому. Если один раз настоять на своем человеческом достоинстве, очень трудно его потом гнуть и прятать, и хочется его защитить. А достоинство и положение черного раба - вещи трудно совместимые, каким бы просвещенным ни был хозяин.