Эти несносные флорентийки

Эксбрайя Шарль

— Кто?

— Если бы я это знала... Почти все здесь имели основания убить его.

— Это вас он приходил повидать той ночью, когда...

— Да. Я оставила ключ в двери.

— София, я задам деликатный вопрос. Меня не удивило то, что вы могли продолжать любить юношу, который жил самым бесчестным, самым отвратительным из преступлений, я больше чем кто-либо знаю, что любовь слепа. Однако если этот человек действительно любил вас, то какую роль он играл подле графини?

— Мне стыдно признаваться за него: он притворялся,

что любит её... потому что... потому что она его содержала... Я знаю, что это отвратительно, но нужно было принимать Марио таким, каким он был, или же оставить его.

— Вы и вправду думаете, что у нищей консьержки было чем обеспечивать вашего возлюбленного?

— Надо думать... И потом, теперь это неважно, да?

Вновь молодую женщину начали душить рыдания, и опять доброе сердце Ромео не смогло этого вынести. Он приподнял как младенца, и поцеловал, заклиная успокоиться, поскольку ничто не вернёт ей Марио. Более того, если бы он был ещё здесь, то его бы отправили в тюрьму на долгие-долгие годы. Тарчинини коснулся усами лба Софии, как вдруг эта сцена нежности была прервана негодующим «О!», за которым как эхо последовало «Папа!» — скорее даже восхищённое, чем осуждающее. Комиссар Роццореда и юный Фабрицио стояли на пороге комнаты, созерцая обнявшихся веронца и исполнительницу стриптиза. Ромео живо высвободился.

— Луиджи, ты не подумай...

— Как Фома неверующий, я не верю глазам своим. У тебя действительно оригинальные методы, мой приятель.

Счастливый оттого, что был прав, Фабрицио воскликнул:

— Я знал, что тебе слегка нравится София, и ты не хочешь её покидать, вот!

— Ma que! Фабрицио, ещё одно подобное замечание, и я задам тебе взбучку, чтобы ты научился уважать своего отца!

Флорентиец бросился на защиту ребёнка.

— Когда отец хочет, чтобы его уважали, то необходимо, чтобы он для начала вёл себя соответственно!

— Луиджи, ты осмеливаешься говорить со мной так?

— Я говорю с тобой так, как ты того заслуживаешь!

София, утерев слезы, вступила в сражение, обращаясь непосредственно к Роццореда:

— Скажите-ка, может, вы перестанете ломать комедию, утверждая, то, что...

— Замолчите, иначе я вас отведу в полицию!

— Ma que! Это круто! Он входит ко мне без приглашения, оскорбляет меня и, потому что я протестую, грозится упечь меня за решётку! А я-то думала, что фашизма больше нет!

— Я же просил вам замолчать! Ромео, закончим с этой нелепой интермедией. Ты знаешь, зачем я здесь, не так ли? И так как у меня нет свободного времени, то я был бы тебе очень обязан, если бы ты проводил меня к тому, на кого я должен надеть наручники.

— Невозможно.

— Он сбежал?

— Он невиновен.

— Ma que! Ты ведь убеждал меня, что...

— Я ошибся, Луиджи. К счастью, я вовремя это заметил.

— То есть, ты меня попусту побеспокоил?

— Не совсем... Кстати, Луиджи,

знаешь, что здесь все-таки речь идёт о любви, а не о шантаже?

— Ну?

Тарчинини обратился к молодой женщине:

— София, не будете ли вы так любезны увести Фабрицио в нашу комнату и посидеть там с ним, пока мы с комиссаром не закончим свои дела?

Исполнительница стриптиза без разговоров увела Фабрицио, счастливого от того, что может провести какое-то время в обществе своей приятельницы.

— Представь себе, Луиджи, что эта малышка в юности любила мальчика из своей деревни, Марио Латерцу...

Роццореда молча выслушал рассказ о любви Софии и Марио, не проронив ни слова. Тогда веронец подвёл итог, спросив:

— Признайся, Луиджи, разве это не любовная история?

— Я ничего не признаю! Это она его убила? Нет! Тогда каким образом убийство Монтарино связано с любовью, когда его смерть не имеет никакого отношения к тому, что ты мне сейчас рассказал?

— Да нет же, Луиджи! Прямое!

— Ты считаешь меня за дурака, Ромео?

— Нет, Луиджи, это я себя таким считаю...

Такая неожиданная скромность тронула Роццореда больше, чем любое доказательство.

— Почему ты говоришь, что...

— Потому что с первого же момента убийца практически выдал себя, а я этого не понял.

— Кто же он?

— Идём, графиня нам это скажет.

Со смерти Монтарино консьержка почти не выходила. Взгляд, который она подняла на своих посетителей, был слегка затуманен.

— Графиня, мы пришли поговорить об Антонио.

— Он умер,— вздохнула она,— надо оставить его в покое.

— Вы знали, что он в ту ночь навещал Софию Савозу?

— Потаскуха!

— И из-за этого вы его убили?

— После всего, что я сделала для него, он не имел права предавать меня!.. Я слышала, как он прошёл мимо дверей... Я хорошо знала его походку! Я незаметно вышла... Позвала его... Я умоляла его не подниматься наверх... Он разозлился на меня... Он бросил мне, что я старая и некрасивая... Это правда, но он не должен был мне так говорить, только не он... И пока вы тут занимались хоровым пением, я выстрелила в него... Он упал навзничь... Я подошла... он был мёртв... я вытерла револьвер и бросила его, он внушал мне ужас...

— Это вы толкнули меня с лестницы в погреб?

— Вы начинали беспокоить меня... Прошу у вас прощения... Вы не скажете Джульетте, что это была я, а?

— А Тоска?

— Она всегда вмешивалась, куда её не просят! Она догадалась раньше вас, синьор комиссар, и хотела шантажировать меня, глупая венецианка... Тогда я сделала вид, что согласна, и поднялась к ней... Я была сзади и накинула верёвку ей на шею — и потянула... Она сразу же умерла.

— Я знал, что вы достаточно сильны, чтобы задушить её. Я понял это, наблюдая, как вы совсем одна ставили на шкаф тяжёлый свёрток. Твоя очередь, Луиджи.