Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Богдаль Клаус-Михаэл

Действие сопровождается постоянным разграничением Пресьосы и цыган. С самого начала подчеркивается, что главная героиня «никогда не отступала от честности», что она «стыдлива» и что в ее присутствии никто не решается «петь непристойные песни» или употреблять «неприличные слова» [363] . Сама она также поет только те песни, которые «полны благочестия».’ Когда она гадает по руке, то тут опять не обходится без отграничения: «Однако хочу предупредить вас заранее, что во всем том, что я говорю, нет настоящего предвидения, просто я говорю много разного, и поскольку все это говорится в общей, обтекаемой форме, то иногда то там, то сям я попадаю в точку» [364] . Во времена Сервантеса было распространено мнение, что цыганок надо приравнивать к публичным женщинам [365] , а в новелле автор заставляет героиню обсуждать тему невинности: «Я обладаю кое-чем, что важнее для меня самой жизни: это моя девственность. Я не отдам ее ни за посулы, ни за подарки…» [366] Так или иначе, жизнь среди цыган, похоже, делает ее «несколько прямолинейной» [367] . С ее уст слетают абсолютно непристойные стишки: «Осторожно, не споткнись! / На спину не упади! / Эти позы все опасны / Даже дамам благородным» [368] .

Во всем, что она делает, героиня – заложница идеи «чистоты крови». Она течет по ее жилам без ее ведома. Честь она получила по рождению, и это достояние, которое «цыганская жизнь», представляющая собой противоположность жизни благородной девушки, характеризующейся надзором и затворничеством, отобрать не может. Ее благородное происхождение – это тот социальный капитал, ценность которого в неблагоприятных обстоятельствах даже повышается.

363

[Ibid.].

364

[Ibid.: 7].

365

[Ibid.: 37].

366

Ср. данные у: [Niemandt 1992: 71].

367

[Cervantes 1986: 27].

368

[Ibid.: 3].

Цыгане изображены как «ловкие» люди, обладающие некоторыми добродетелями. Возможно, такая трактовка связана с тем, что среди предков Сервантеса обнаружился некий Мартин де Мендоса, которого называли «el gitano», рожденный от цыганки и позже признанный законным ребенком [369] . Хотя цыгане и изображены как воры и обманщики, однако не без иронического смягчения, когда бабушка, защищаясь от упреков Пресьосы, говорит, что, мол, не хочет, чтобы «цыганки по ее милости утратили ту славу корыстолюбивых существ, которую приобретали в течение долгих столетий» [370] .

369

[Ibid.: 22].

370

[Cervantes 1986: 30].

Принятие влюбленного в Пресьосу Хуана в цыганское сообщество дает возможность описать предполагаемые нравы, семейные и родовые обычаи, а также правосудие [371] . Как при вступлении в религиозный орден или в какое-нибудь преступное братство, он обязан был сменить имя и взять другое – Андрес. Ритуал принятия в ряды цыган выглядит абсурдно. Карнавальная церемония коронации на пне пробкового дуба, в ходе которой в руки Хуану в качестве регалий дают молот и щипцы, являющиеся одновременно орудиями как для ковки, так и для взлома. Под звуки гитары он должен выполнить два прыжка вверх: пародия на танцы андалузских гитанос. Более провокационно, чем инициация, описан следующий за ним ритуал заключения брака, поскольку он противопоставляется христианскому таинству брака. Вновь принятому в ряды цыган Пресьосу передает старый цыган «в жены или в любовницы» [372] , ибо «наши свободные великодушные обычаи не знают жеманства и условностей» [373] . Словно во время торга, он может избрать себе другую «среди присутствующих здесь дев» [374] . Однако после этого он больше не имеет права покинуть избранницу или завести шашни с другой женщиной, «будь то женщина или девственница» [375] . «Связи между кровными родственниками» [376] допускаются, но внебрачные связи – нет. Неверные жены и любовницы немедленно умерщвляются и сжигаются, «словно ядовитые звери» [377] . Впрочем, эта верность, насильно насаждаемая сообществом из-за элементарной ценности «дружбы», а вовсе не как заповедь Господня, может быть нарушена по причине архаичного права на выживание: «молодой муж имеет право покинуть старую жену и связаться с другой, более подходящей ему по годам» [378] .

371

См.: [Charnon-Deutsch 2004: 27 ff.].

372

[Cervantes 1986: 45].

373

[Ibid.: 45 ff.].

374

[Ibid.].

375

[Ibid.].

376

[Ibid.].

377

[Ibid.].

378

[Ibid.].

Как утверждается у де Саламанки и у Порреса в 1594 г., цыгане в новелле также ведут жизнь, далекую от норм христианской морали и совершают сатанинский грех кровосмешения. Но описание их внутреннего порядка как четко регулируемого и ориентированного на общежитие с осознанными ценностями, ни вызывает ни возмущения, ни отвращения. Не без скрытой иронии выворачивается наизнанку запрет на одежду, язык и цыганские имена, призванный стереть память об их образе жизни. Хуан, испанский аристократ из уважаемой семьи, должен облачиться в «цыганские одежды» [379] , принять цыганское имя, а также ввязаться в серьезную игру в «скрытую идентичность» [380] , которая начинается после Реконкисты. Сам по себе факт, что кто-то примыкает к цыганам, совпадает с предположением, вычитываемым из эдиктов о преследовании, что первоначальные прибывшие «чистые» группы цыган дополнились затем сбежавшимися отовсюду нарушителями закона и бездельниками. Однако же Хуан к ним присоединяется, как позже другой персонаж, Клементе, который ищет защиты во время своего путешествия, по вполне честным причинам – а совсем не для того, чтобы изжить свой порочный нрав. В плутовском романе описываются, скорее, противоположные случаи: борьба за чисто испанское имя и за ту частицу – обозначение дворянского происхождения, которая свидетельствовала о принадлежности к древним кастильским родам [381] . Ибо имя в сословном обществе, в котором «честь и кровь» неразрывно связаны между собой, было важным опознавательным знаком, о чем знали еще самые первые прибывающие в Европу группы рома, когда их предводители выдавали себя за герцогов или графов Малого Египта. Такое хитрое присвоение имен представляло собой своеобразный «мимесис чести» [382] .

379

[Ibid.: 28].

380

Не о цыганах, но о проблеме см.: [Ricci 2007: 39–54].

381

Ср.: [Stoll 1970: 72].

382

[Ibid.: 71].

Совершает

ли в таком случае Хуан «мимесис бесчестия», отказываясь от дворянского имени и от подобающих его сословию одежд? В любом случае повествование благодаря переодеванию вносит значительно более серьезный разлад в казавшийся неизменным мировой порядок, чем популярные маскарады и комедии, где господа и слуги меняются ролями. Зыбкость ситуации затрагивает более глубокие слои, так как нарушаются не только социальные границы, но задеваются религиозные и этнические табу. В финале, когда и у Сервантеса благодаря открытию истинного происхождения Пресьосы восстанавливается привычный порядок, Андрес восстанавливает свое прежнее имя и обретает даже заботливо сохраненное платье. Но Пресьосе разрешается, цитируя буквально, «на память о потере и обретении» [383] сохранить свое нынешнее имя. И словно в качестве подтверждения отец семейства обращается к ней: «Пресьоса, дочь моя» [384] .

383

[Cervantes 1986: 83].

384

[Ibid.].

Это решение с точки зрения мемориальной политики испанского общества того времени объяснить практически невозможно. Ведь вместе с именем Пресьоса переносит в свою жизнь достойной супруги, дочери аристократических семейств, которым доверены высокие посты в обществе, – часть той сомнительной славы, которую она, как цыганка, снискала на рынках и площадях. Ее музыка и ее поэзия, возможно, делают ее утраченной и вновь обретенной душой Испании, олицетворением симбиоза гетерогенных истоков испанской культуры, соединяя образованные элиты, романсы которых она исполняет, и сплетенные из разнообразных этносов низшие слои, танцы которых она демонстрирует [385] .

385

См.: [Charnon-Deutsch 2004].

В шотландской балладе «The Gypsy Laddie», которая печаталась начиная с 1740 г. и с тех пор издавалась в самых разных вариантах, рассказывается история одной прекрасной благородной дамы, которая внезапно бросает свое богатство, супруга и детей, чтобы примкнуть к группе цыган, в предводителя которых она влюбилась [386] . Испуг имущих и владетельных перед отчаянным нарушением всех социальных границ со стороны замужней дамы и притягательность необузданной жизни образуют два полюса аффекта в этой песне. Если у Сервантеса в «La gitanilla» социальное предательство из-за любви заканчивается обратимой сменой идентичности, то в балладе конец трагический: казнь цыган. В этом шотландская песня сходится с рассказом «Случай» из Моравии, где речь идет о сыне дворцового капитана, «которого охватила сильная страсть к одной цыганской девушке, он взял ее в жены, и затем, в лесу под Кальтенлутушем во время бегства от преследователей цыган был застрелен собственным братом» [387] . «Естественный» семейный уклад разрушается из-за незаконного брака, политический порядок сохраняется с помощью самых жестоких мер. Совсем иначе в «La gitanilla», где решение предлагается готовое.

386

См.: [Cartwright 1998].

387

[D’Elvert 1859: 125].

Кульминацией этой новеллы является момент, когда предводитель цыган, человек с большим жизненным опытом, объясняет Хуану / Андресу, благородному юноше, его обязанности. Отеческое поучение оборачивается раскрытием тайны, относящейся к архаичному образу жизни цыган:

Мы – властители полей, долин, лесов и гор, родников и рек; леса дарят нам дрова для костра, деревья – плоды, лоза – виноградные грозди, огороды – овощи, родники – воду, реки – рыбу, а загоны – дичь; тень дают нам скалы, прохладу – ущелья, а жилище дарят нам пещеры [388] .

388

[Cervantes 1986: 46 ff.].

Эта искусно построенная речь уникальна в литературе до 1800 г., и не только из-за подробностей, которыми сопровождается описание таинственного мировоззрения загадочных цыган. Она служит в качестве источника информации для множества литературных и научных трудов. Эхо этой речи слышится у просветителя Генриха Грельманна – исследователя цыган, точно так же, как и в «Гётце» Гёте. Кажется, никто и не сомневался в том, что речь идет о надежном знании, которое сообщает один из самых крупных писателей – Сервантес. Первую часть без труда можно определить как locus amoenus [389] , как идиллию в традициях античной поэзии и литературы раннего Нового времени. Но у Сервантеса идиллия омрачена тенью, нависшей надо всей речью, а возможно, и надо всей новеллой. Старый цыган восхваляет благосклонную натуру бога-творца, которая благоволит им, но он упоминает и культурные феномены, такие как поля, огороды и загоны. Они есть плод усердного труда других, и цыгане используют их паразитически. Райская невинность, с которой они наслаждаются природой, подвергается сомнению путем эвфемистически или иронически описанных и с риторическим изяществом переосмысленных случаев нарушения закона: «Никакой орел и никакая другая хищная птица не бросается с такой скоростью и легкостью на выслеженную добычу, как бросаемся мы использовать возможность, из которой надеемся извлечь пользу» [390] . Те же средства используются при описании жестокого преследования: «Плетка не может подорвать нашу отвагу, ее не ослабят ни блок, ни веревка; ее не задушит ни водяная пытка, ни пыточная скамья» [391] .

389

‘приятное место’ (лат.) (примеч. пер.).

390

[Cervantes 1986: 47].

391

[Ibid.].

Тем не менее и безо всякой религии первостепенную роль у них играют христианские добродетели: скромность, смирение и умеренность. Погони за славой и лести они избегают. «Нас не мучает забота о том, что мы потеряем уважение, но и честолюбивая мечта об умножении своей значимости нас сна не лишает;…нам нет нужды кланяться каждому высокому господину…» [392] Однако как общество безделья и преступления, противоположное высшему обществу, оно придерживается правила низших слоев, «в тюрьме» петь, а «на дыбе» молчать [393] , и его члены, будучи никчемными людьми, поучали людей «не обращаться легкомысленно со своей собственностью и без присмотра ее не оставлять» [394] .

392

[Ibid.].

393

[Ibid.].

394

[Ibid.].