Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения
Шрифт:
Действие обособляется от предшествующих версий, поскольку появляется интрига цыганской матери и капитана, направленная на то, чтобы удержать «богатство» Пресьосы и ее владения. Находясь в эпицентре человеческой драмы, они остаются сосредоточенными на материальной прибыли: «Нет, здесь смышлености приходится царить, / Чтоб под шумок, в водичке мутной кое-что словить» [415] .
Разворачивающаяся на их глазах мелодрама самозабвенной любви их не просветляет. Спасение и соединение любящей пары прямо ведет к насильственной изоляции цыган. Они ничего не выигрывают от возвышения двух бывших членов своего сообщества – если исключить финальный акт милосердия со стороны Пресьосы. После утраты своей «королевы» они вновь погружаются в пучину подлости и бесправия. «Ты мне хочешь диктовать законы?» [416] «Убирайся, сатана, / Или мои люди тебя…» [417] , набрасывается на них родной отец Пресьосы. После изоляции цыган и возвращения родной семье Пресьосы ее сокровищ вопросы собственности комментируются полностью с точки зрения буржуазного семейного права: «Коли происхождение девицы / и свое право на нее Вы доказать не можете, / то и не претендуйте на нее!» [418]
415
[Ibid.: 190].
416
[Ibid.: 157].
417
[Ibid.: 158].
418
[Ibid.: 188].
Любовь
Прекрасная цыганка в финале оказывается костюмированным маскарадным персонажем, «роскошным нарядом» [420] , как говорится в пьесе. «Пресьоса» Вольфа выглядит «литературнее», художественнее, но это не делает ее поэтичнее. Ассоциативное богатство и аллегоризация, отличающие произведение Сервантеса, «заиграны» на сцене до потери смысла, а современное содержание не добавлено. Нравоучительная тяжеловесность Ритча, низводящая действующих лиц до ходульных образцов добродетели, исчезает также, уступая место игривой легковесности. Образ прекрасной цыганки упрощается у Вольфа до типажа преследуемой и спасенной невинности [421] . Что касается эстетической инсценировки половой идентичности, то сценические выходы Пресьосы выстраивают здесь исполненную обаяния, при возможности намекающую на чувственность женскую роль, в которой соединяются активность, привлекательность и постоянная причастность к искусству.
419
[Ibid.: 189].
420
[Ibid.: 183].
421
Аналогичное суждение можно вынести по поводу пьесы Августа Коцебу «Маленькая цыганка» (Лейпциг, 1810), в которой автор дает ей имя Лазарилла, и в еще большей степени это касается пьесы Роберта Хюрте «Жизнь и любовь испанской цыганской девушки Пресьосы. Чудесная народная история в сопровождении песен» (Ройтлинген, 1852), см.: [H"urte 1852].
В ученые дебаты раннего Нового времени «Цыганочка» Сервантеса попадает также. Она упоминается уже в «Thesaurus practicus» Кристофа Безольда (1577–1638), выпущенном в 1629 г. Примечательно, что из всей наполненной событиями повести лишь один элемент сочтен достойным упоминания и входит в дальнейшую традицию знаний, сообщаемых о цыганах. В ходе укоренения этой традиции попутно теряется знание о том, что источником служит художественный текст. И только тот неслыханный факт, что мужчина из благородного сословия присоединяется к цыганам из-за любви, постоянно упоминается, – а вовсе не кража ребенка. В «Универсальном лексиконе» Цедлера, где в 1749 г. широко представлены сведения о цыганах из устной и письменной традиции, говорится в очень общих чертах: «Можно прочитать даже об одном испанском дворянине, который влюбился в одну цыганскую девушку, и это сподвигло его на то, чтобы присоединиться к их кругу» [422] .
422
[Zedier 1964: Sp. 522].
В качестве источника, возможно, послужили Агасферус Фритч [423] , а также Якоб Томазиус, который в 1702 г., по-видимому, не прочитав Сервантеса, дает искаженное описание содержания:
Мы узнаем также, / что они, будучи ворами людей, ловят маленьких детей / и воспитывают их для себя. Пример тому доступен для чтения (ибо фабулу мы приводить не хотим) в книге четвертой Генрика Барлэя, где все описано в милой песне об одной африканской девушке / которую украли цыгане / когда ее в Испании увидел один из благородных / он до того ее полюбил / что он тоже / чтобы ее добиться / сам стал цыганом [424] .
423
Cp.: [Fritsch 1662: 21].
424
[Thomasius 1702: 41].
Август Герман Франке, в свою очередь, опирается на Томазиуса, чтобы подтвердить тезис о «сбежавшемся отовсюду сброде», но только не упоминает, что речь идет о «кармине», то есть о литературном сочинении:
Мы читаем даже об одном испанском дворянине, который влюбился в цыганскую девушку, и это побудило его, примкнуть к обществу цыган. Однако при всем том нет сомнения, что в стране осталось много настоящих цыган, к которым ринулся всякий бесславный народец [425] .
425
[Francke 1728: 336].
Томазиус который опирается на новолатинский перевод из Антверпена, утверждает помимо прочего, что в кармине описана окраска кожи в черный цвет, и добавляет к этой информации новые детали:
Из этой кармины, в которой поэт / этого народа учение / законы и образ жизни обещает описать / также видно / как цыгане / тем / кто приходит в их общество / меняют имена / и красят их черной краской. И сообщается также, что матери должны положить покрашенных детей на солнце / чтобы чернота как следует глубоко впиталась. Говорят однако также / что они с помощью мытья / как только им захочется / могут снова избавиться от черноты [426] .
426
[Thomasius 1702: 42].
О том, что под нарядом прекрасной цыганки может таиться нечто опасное, в XIX в. поведали такие персонажи, как Эсмеральда и Кармен. Самое позднее, в европейском романтизме прекрасная цыганка как литературный персонаж и как героиня изобразительного искусства завоевывает прочное место в архиве культурных символов, которые до настоящего времени можно привлечь в любой момент. Начиная с этого периода можно наблюдать, что в этнографическом, юридическом и педагогическом дискурсах взгляд на молодых цыганок определяется этим литературным образом [427] .
427
Cp.: [Breger 1998].
«Братство
Замена имени и платья, утрата и обретение благородства и уважения – это в испанской литературе не просто забавный маскарад. Все эти черты являются признаками того, что, несмотря на преследование, по поводу места цыган в общественном организме окончательного решения нет, и нарушение границ имеет свою привлекательность. Музыка и танец создают связь между ними и без того хрупким обществом большинства, которое выходит из этого сопоставления не без потерь. Эта неоднозначность английской и французской литературе раннего Нового времени совершенно не свойственна. В этих литературах «эджипшн» и «боэмьен» – несомненный фермент паразитического антиобщества нищих и проходимцев, коварный, непредсказуемый враг, внутренняя угроза. Свой вклад в укрепление этого узколобого взгляда на лишенные корней периферийные группы людей вносит как литература, так и законодательство того времени о бедных, от языка которого литература не решается отступить. «The fraternity of Vagabonds» [428] Джона Оудли, или частый и обширный объект плагиата – книга Томаса Хэрмана «А Caveat or Warning for Common Cursitors, Vulgarly Called Vagabonds» 1566 г., в которой на цыган изливаются потоки оскорблений и клеветы, – все это продолжение традиций памфлета Себастьяна Бранта (1457–1521) «Корабль дураков» (1494) и сборника «Liber Vagatorum» [429] . Через Томаса Деккера (1572–1632), которого Хэрман широко использует в своих памфлетах «Villainies Discovered by Lanthorne and Candle-light» (1608) и «The Belman of London» (1608), современные авторы получили прямой доступ к этому добытому из неназванных источников собранию сведений, поданных в виде занимательных баек. В этих попытках упорядочения, относящихся к миру «безродного сброда» и бродяг, цыгане либо составляют примечательную низовую группу, организованную наподобие цеха, либо с крайней смелостью отождествляются со всем антиобществом: с базовым населением, к которому присоединяются бездельники и правонарушители, исполнив вступительный ритуал и переняв их одежду, их тайный язык и обычаи их жизни [430] . То, что в исторической действительности было процессом стигматизации, переосмысливается в памфлетах как самостигматизация. Изображение цыган ограничивается практиками, построенными на обмане и преступлении: гаданием, подкупом, аморальностью, половой неразборчивостью и безверием, и в результате маргинализированным цыганам вменяется образ жизни, противостоящий ценностям христианского общества и заключающийся в пренебрежении к этим ценностям и издевательстве над ними. Это питает презрение и агрессию по отношению к таким изгоям, как цыгане, но возбуждает и соблазн к их греховной жизни, лишенной раскаяния. Узко ограниченное и постоянно обновляемое знание о темных сторонах общества пронизывает и литературные образы. Облеченное в остроумную, концентрированную форму анекдота или шванка, или же драмы, это знание поселяется в литературе где-то в промежуточной зоне между наблюдением над реальной жизнью и – выдумкой. Для придания рассказу достоверности он по большей части облекается в форму мнимой автобиографии.
428
‘братство бродяг’ (англ.) (примеч. пер.).
429
‘книга бродяг’ (лат.) (примеч. пер.).
430
См.: [Beier 1985: 58–62].
Именно такой рассказ представляет собой «La vie ge’n’reuse des mercelots, gueuz et boesmiens, contenant leur facon de vivre, subtilitez et gergon» [431] – опубликованная во Франции в 1596 г. плутовская история в традициях испанской повести «Жизнь Ласарильо с Тормеса: его невзгоды и злоключения» («La Vida de Lazarillo de Tormes: у de sus Fortunas у Adversidades») (1554). Описаны три «антиобщества», к которым примыкает рассказчик: «мерсело» (meurcelots), нищие разносчики товаров, или продавцы-попрошайки, гёз (gueuz), то есть уличные грабители, которые, подобно своему прототипу, нидерландским гёзам, боровшимся с испанскими захватчиками, нападают из засады, и, наконец, те, кого на французский лад называют «боэмьен» (boesmiens), то есть называемые богемцами цыгане, которые довольно большими группами перемещаются вместе с семьями. Кочующий союз семей – вот что отличает их от других. Автор выбрал для рассказчика «плутовское имя» Пешон де Руби, значение которого он поясняет в прилагаемом списке слов: Пешон де Руби означает «enfant esveille», то есть ‘прыткое дитя’. Подобные списки слов предполагаемого секретного языка всех нищих и плутов, который в Англии назывался «cant», в Испании «Gerigonza Germania», а в Германии «ротвельш», а порой его по ошибке просто называли цыганским языком – такие списки частенько встречаются в книгах этого жанра. Они призваны убедить читателя в подлинности описываемых событий и, кроме того, дать ему дополнительное практическое средство защиты от воров и нищих. Книги этого жанра успешно распространяются в большинстве европейских стран благодаря переводам, плагиату, обработкам, а также через заимствование отдельных историй и мотивов. Из постоянно повторяющихся элементов содержания три представляются особенно интересными: прежде всего – порочная, наполненная бездельем жизнь, зачастую приводящая к более качественным условиям жизни, нежели жизнь, исполненная труда и усердия; далее – утонченность, подлость и отталкивающий характер преступлений. Намеренно выстраиваются аналогии к случаям злоупотребления доверием в высших сословиях, вплоть до социальной сатиры. Наконец, борьба против возмущенных ими властей, которая в случае победы цыган над властителями превратит цыган в народных героев.
431
Здесь цит. по изданию 1642 г. и по частичному переводу [V"olklein 1981].
Цыгане в таких текстах иногда вообще не появляются или появляются лишь на втором плане. Но два наблюдения делают их особенно интересными. Им приписывается хорошо функционирующая, пересекающая любые границы сетевая связь между собой, некая внутренняя организация, вторгнуться в которую очень сложно. Еще Джордж Генри Борроу (1803–1881), самозваный английский «друг цыган», в XIX в. в путевых заметках об Испании кичится тем, что его якобы приняли в цыганское сообщество. Это сообщество оберегает «тайны», особые способности и знания, оглашение которых обещает сенсацию. В истории своей жизни, содержащей всего несколько эпизодов, Пешон присоединяется к некоему «капитану египтян» [432] , располагающему «отличным отрядом египтян или богемцев» [433] . Его приняли в отряд без обряда инициации и дали ему неприлично-вульгарную кличку Фуретт, звучащую, как женское имя. Банальности, давно известные всем, такие как обстоятельства кочевой жизни, рассказчик выдает за сведения, добытые им под угрозой для жизни.
432
[Chartier (Hrsg.) 1982: 125].
433
[Ibid.].