Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
наша очень полюбила два эти произведения и часто просила братьев произносить
их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели (она умерла
чахоткой), она с удовольствием прислушивалась к ним.
Не могу не припомнить здесь одного случившегося у нас эпизода. Из
товарищей к братьям не ходил никто. Раз только к старшему брату приезжал из
пансионских товарищей некто Кудрявцев. Брату позволено было отдать ему
визит, но тем знакомство и кончилось. Зато в дом наш был вхож один мальчик,
моих братьев. Этому-то гимназисту удалось где-то достать ходившую тогда в
рукописи сатиру Воейкова "Дом сумасшедших" и заучить на память. Со слов его
братья тоже выучили несколько строф этой сатиры и сказали их в присутствии
отца {18}. <...> Выслушав их, отец остался очень недоволен и высказал
предположение, что это, вероятно, измышления и проделки гимназистов; но когда
его уверили, что это сочинение Воейкова, то он все-таки высказал, что оно
неприлично, потому что в нем помещены дерзкие выражения про
высокопоставленных лиц и известных литераторов, а в особенности против
Жуковского. Эти пятнадцать строф сатиры были так часто повторяемы братьями, 56
что они сильно врезались и мне в память и сделались для меня как бы чем-то
родственно-приятным. <...>
По рассказам того же Ванички Умнова мы познакомились со сказкою
Ершова "Конек-Горбунок" и выучили ее всю наизусть.
Отец наш был чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностию
детей, и в особенности относительно старших братьев, когда они сделались уже
юношами. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь
одни: это считалось отцом за неприличное, между тем как к концу пребывания
братьев в родительском доме старшему было почти уже семнадцать, а брату
Федору почти шестнадцать. В пансион они всегда ездили на своих лошадях и
точно так же и возвращались. Родители наши были отнюдь не скупы - скорее
даже тороваты; но, вероятно, по тогдашним понятиям, считалось тоже за
неприличное, чтобы молодые люди имели свои, хотя маленькие, карманные
деньги. Я не помню, чтобы братья имели в своем распоряжении хотя несколько
мелких монет, и, вероятно, они ознакомились с деньгами только тогда, когда отец
оставил их в Петербурге.
Я упоминал выше, что отец не любил делать нравоучений и наставлений;
но у него была одна, как мне кажется теперь, слабая сторона. Он очень часто
повторял, что он человек бедный, что дети его, в особенности мальчики, должны
готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертию его они останутся
нищими и т. п. Все это рисовало мрачную картину! Я припоминаю еще и другие
слова отца, которые служили не нравоучением, а скорее
предостережением. Я уже говорил неоднократно, что брат Федор был слишком
горяч, энергично отстаивал свои убеждения и вообще был довольно резок на
слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно
говаривал: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной
шапкой!" Привожу слова эти, вовсе не ставя их за пророческие, - пророчество
есть следствие предвидения, отец же никогда и предположить не хотел и не мог, чтобы дети его учинили что-нибудь худое, так как он был в детях своих уверен.
Привел же слова эти в удостоверение пылкости братнина характера во время его
юности. <...>
Осень 1836 года и зима 1837. Болезнь маменьки.
Смерть маменьки. Полный переворот в семействе.
Известие о смерти Пушкина и болезнь брата Федора
...С осени 1836 года в семействе нашем было очень печально. Маменька с
начала осени начала сильно хворать. Отец, как доктор, конечно, сознавал ее
болезнь, но, видимо, утешал себя надеждою на продление и поддержание ее.
Силы ее падали очень быстро, так что в скором времени она не могла расчесывать
своих очень густых и длинных волос. Эта процедура начала ее сильно утомлять, а
предоставить свою голову в чужие руки она считала неприличным, а потому и
57
решила остричь свои волосы почти под гребенку. Вспоминаю об этом
обстоятельстве потому, что оно сильно меня поразило. С начала нового 1837 года
состояние маменьки очень ухудшилось, она почти не вставала с постели, а с
февраля месяца и совершенно слегла в постель. В это время квартира наша
сделалась как бы открытым домом... постоянно у нас были посетители. С девяти
часов утра приходили доктора во главе с Александром Андреевичем Рихтером. Из
сочувствия к отцу, как к своему товарищу, они, навещая маменьку, каждый день
делали консилиум. Склянки с лекарствами и стаканы с различными извержениями
загромождали все окна и ежедневно убирались, сменяясь новыми. С полудня
приезжала тетенька Александра Федоровна (в эти разы, то есть в сильную болезнь
маменьки, она приезжала, впрочем, одна, без сопровождения бабушки) и
оставалась до вечера, а иногда и на ночь. Часов около четырех съезжались родные
и полуродные ежели не для свидания с маменькой - к ней посторонние не
допускались, - то для оказания сочувствия папеньке. Бывали Куманин Александр
Алексеевич, Шер, Неофитов, Маслович Настасья Андреевна и многие другие.
Вспоминаю, что посещения их не утешали, но только расстраивали папеньку, который, рассказывая каждому про течение болезни, только расстраивал себя.