Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
Сейчас же велели позвать пришедшего, и праздничное настроение, как бы
в ожидании какого-либо несчастия, сменилось в тревогу. Через несколько минут в
переднюю является Григории), в лаптях (хотя дворовые у нас никогда в лаптях не
хаживали), в разорванной и заплатанной свитке, с небритою бородою и с
мрачным лицом. Казалось, он нарочно старался загримироваться, чтобы сделать
свой вид более печальным!
– Зачем ты пришел, Григорий?.. Что случилось в деревне?..
–
– ответил гробовым голосом Григорий.
Первое впечатление было ужасное! Помню, что родители пали на колени
и долго молились перед иконами в гостиной, а потом поехали молиться к
Иверской божьей матери. Мы же, дети, все в слезах, остались дома.
Из дальнейших расспросов оказалось, что пожар случился оттого, что
один крестьянин, Архип, вздумал в страстную пятницу палить кабана у себя на
дворе. Ветер был страшный. Загорелся его дом, и от него сгорела и вся усадьба. В
довершение несчастия сгорел и сам виновник беды, Архип, который побежал в
горевшую свою избу что-то спасать и там и остался!
Но, собственно говоря, обдумывая все более хладнокровно, родители
убедились, что это еще не очень большое несчастие, так как вся крестьянская
усадьба была слишком ветха и рано или поздно ее надобно было возобновлять.
Григория отправили назад с обещанием от родителей, что они последнюю
рубашку свою поделят с крестьянами. Это, помню, были слова папеньки, которые
он несколько раз повторял Григорию, велев передать их крестьянам.
Кажется, в этом несчастии помог родителям тоже добрейший дядя,
Александр Алексеевич.
Дней через десять приехал за нами тот же Семен Широкий в кибитке,
запряженной тройкою пегих лошадей, и мы с маменькой отправились в деревню.
Вся усадьба представлялась пустырем, и кое-где торчали обгорелые столбы.
Несколько вековых лип около сгоревшего скотного двора также обгорели.
Картина была непривлекательная. В довершение ко всему наша старая собака
Жучка встретила нас махая хвостом, но сильно воя.
Через неделю же закипела работа, и крестьяне все повеселели. Маменька
каждому хозяину выдала на усадьбу по пятьдесят рублей. Тогда это деньги были
очень большие. Свой скотный двор тоже поставили новый, и при нем людскую
избу, и небольшой флигелек для нашего пребывания. Плетневая наша мазанка, окруженная двумя курганами, была защищена вековыми липами и не сгорела, но
в ней всем нам помещаться было тесно.
Дочь сгоревшего крестьянина Архипа, Аришу, маменька очень полюбила
и взяла к себе в комнаты, а потом она сделалась дворовою и постоянною была у
нас прислугою в горницах в Москве.
К
было и помину. Помню, что, давая вспоможение крестьянам, маменька каждому
говорила, что дает помощь ему взаймы и чтобы крестьяне, когда найдут
50
возможность, уплатили бы этот долг. Но, конечно, это были только слова. Долгу с
крестьян никто и никогда не требовал!!! <...>
В заключение кратких своих воспоминаний о деревне я не могу не
упомянуть о дурочке Аграфене. В деревне у нас была дурочка, не
принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила, шляясь по полям, и
только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей
уже было тогда лет двадцать-двадцать пять; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно
о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения
и, несмотря на свое такое состояние, претерпела над собою насилие и сделалась
матерью ребенка, который вскоре и умер. Читая впоследствии в романе брата
Федора Михайловича "Братья Карамазовы" историю Лизаветы Смердящей, я
невольно вспоминал нашу дурочку Аграфену {12}.
Наше первоначальное обучение азбуке и прочее
Приступлю теперь к воспоминаниям о нашем первоначальном домашнем
обучении. Первоначальным обучением всех нас так называемой грамоте, то есть
азбуке, занималась наша маменька. Азбуку учили не по-нынешнему, выговаривая
буквы а, б, в, г и т. д., а выговаривали по-старинному, то есть: аз, буки, веди, глаголь и т. д. и, дойдя до ижицы, всегда приговаривалась известная присказка.
После букв следовали склады двойные, тройные и четверные и чуть ли не
пятерные, вроде: багра, вздра и т. п., которые часто и выговаривать было трудно.
Когда премудрость эта уже постигалась, тогда приступали к постепенному
чтению. Конечно, я не помню, как учились азбуке старшие братья, и эти
воспоминания относятся ко мне лично. Но так как учительница была одна (наша
маменька) и даже руководство или азбука преемственно перешла от старших
братьев ко мне, то я имею основание предполагать, что и братья начинали учение
тем же способом. Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это
священная история Ветхого и Нового завета на русском языке (кажется,
переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась, собственно: "Сто
четыре священных истории Ветхого и Нового завета". При ней было несколько