Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
спиртным напиткам, видимо, увеличилось, и он почти постоянно бывал не в
61
нормальном положении. Настала весна, мало обещавшая хорошего. Припомним
почти отчаянные выражения отца в письме к брату Федору от 27 мая 1839 года
{27}, то есть за несколько дней до его смерти, и мы поймем, в каком положении
находился он!..
Вот в это-то время в деревне Черемошне на полях под опушкою леса
работала артель мужиков, в десяток или полтора десятка человек; дело, значит,
крестьян, а может быть, только казавшимся ему таковым, отец вспылил и начал
очень кричать на крестьян. Один из них, более дерзкий, ответил на этот крик
сильною грубостию и вслед за тем, убоявшись последствия этой грубости, крикнул: "Ребята, карачун ему!.." - и с этим возгласом все крестьяне, в числе до
пятнадцати человек, кинулись на отца и в одно мгновенье, конечно, покончили с
ним!..
Как стая коршунов, наехало из Каширы так называемое временное
отделение. Первым его делом, конечно, было разъяснить, сколько мужики могут
дать за сокрытие этого преступления! Не знаю, на какой сумме они порешили, и
не знаю также, где крестьяне взяли вдруг, вероятно, немаловажную сумму денег, знаю только, что временное отделение было удовлетворено, труп отца был
анатомирован, причем найдено, что смерть произошла от апоплексического
удара, и тело было предано земле в церковном погосте села Моногарова.
Прошло, я думаю, не менее недели после смерти и похорон отца, когда в
деревню Даровую приезжала бабушка Ольга Яковлевна, посланная дядею за
оставшимися сиротами. Бабушка, конечно, была на могиле отца в селе
Моногарове и из церкви заезжала к Хотяинцевым. Оба Хотяинцевы, то есть муж и
жена, не скрывали от бабушки истинной причины смерти папеньки, но не
советовали возбуждать об этом дело как ей, так и кому-либо другому из
ближайших родственников. Причины к этому выставляли следующие:
б) Трудно предположить, чтобы виновное временное отделение дало себя
изловить; по всей вероятности, и второе переосвидетельствование трупа привело
бы к тем же лживым результатам.
в) Что ежели бы, наконец, и допустить, что дело об убиении отца и
раскрылось бы со всею подробностию, то следствием этого было бы
окончательное разорение оставшихся наследников, так как все почти мужское
население деревни Черемошни было бы сослано на каторгу.
Вот соображения, ежели только можно было допускать соображения по
этому предмету, по которым убиение отца осталось не раскрытым и виновные в
нем не потерпели заслуженной кары. Вероятно, старшие братья узнали истинную
причину смерти отца еще ранее моего, но и они молчали. Я же считался тогда
малолетним. <...>
КВАРТИРА
Переселение в Петербург. Жизнь у брата Федора Михайловича до
поступления в Училище гражданских инженеров
62
<...> Переезд по видным улицам Петербурга - Большой Морской,
Невскому проспекту и Караванной, в осенние петербургские сумерки не произвел
на меня приятного впечатления, а водворение в мрачную и низенькую квартиру
брата {28} еще более разочаровало меня. Брат в то время жил в Караванной улице
близ самого Манежа, так что ему близко было ходить в офицерские классы
Главного инженерного училища. Он занимал квартиру в две комнаты с передней, при которой была и кухня; но квартиру эту он занимал не один, а у него был
товарищ - сожитель Адольф Иванович Тотлебен. Тотлебен занимал первую
комнату от передней, а брат - вторую, каждая комната была о двух окнах, но они
были очень низенькие и мрачные, к тому же табачный дым от жукова табаку
постоянно облаками поднимался к потолку и делал верхние слои комнаты
наполненными как бы постоянным туманом. Мы ввалились в братнину квартиру в
сумерки. Первая встреча с братом Федором была тоже не из особо теплых.
Большее внимание было обращено на старшего брата, а я в первое время
чувствовал себя даже в неловком положении. Меня представил брат Адольфу
Ивановичу Тотлебену, который был так добр, что занялся мною. Два же старшие
брата заперлись в комнате брата Федора, оставив меня в комнате Тотлебена. На
ночлег тоже два старшие брата уединились, а я ночевал на турецком диване в
комнате Тотлебена. Это продолжалось во все пребывание брата Михаила в
Петербурге. По отъезде же его в Ревель {29} я переселился на ночлег к брату
Федору, но все-таки особо родственным вниманием брата не пользовался.
Обдумывая, как тогда, так и впоследствии, обращение со мною обоих
братьев, я пришел к убеждению, что оно вызвано было с их стороны боязнью, чтобы я не поставил себя на одну равную ногу с ними, чтобы я не зазнавался, а
потому и напускали на себя в отношении ко мне высокомерное обращение,
казавшееся и тогда мне очень смешным, но которое все-таки отдалило и меня от
них. <...>
Первые мои впечатления были не в пользу Петербурга. Хотя Невский
проспект и Морская прельщали меня своею красотою, но я, как истый москвич, на
все смотрел как-то подозрительно, не доверяя сразу кажущейся красоте, а
суетливая беготня прохожих положительно изумляла меня, и я, сравнивая это со