Филарет - Патриарх Московский
Шрифт:
Потом я вспомнил про антидот Стрижевского, но даже для мего были необходимы такие вещества, которые я сам быстро не синтезирую. Где тут взять, например, «серно-кислый магний», или «едкий натр»? Соду, наверное, ещё может быть… Но…
Я ворочался и отбивался от комаров и мошки до первых петухов, а потом всё же уснул. Вспомнив под утро симптомы отравления ртутью, я проснулся в хорошем настроении и сел на лошадь даже не вспомнив, по своё «поломанное» за прошлый день тело.
Мимо Сергиевой Лавры мы помчались на рысях и вообще второй переход
Однако, как мы не гнали, но уже на подъезде к Слободе наш отряд был вынужден пропустить вперёд себя, пролетевший мимо нас словно курьерский, поезд царя Ивана Васильевича, смотревшего на нас из крытого возка безучастно, но грозно. И моё настроение, и так всё сильнее портившееся по мере приближения к цели нашей поездки, вдруг резко ухудшилось.
Мне в прошлой жизни доводилось бывать в Александровской Слободе и не один раз, поэтому, увиденное мной теперь, меня поразило. В том времени остались лишь отдельные и то не полные строения, в основном — остатки храмов, сначала частично разрушенных, а потом реставрированных в поздние времена. Вероятно в веке восемнадцатом- девятнадцатом.
Великокняжеские палаты, которые раскинулись по всему Слободскому Кремлю и предстали передо нами во всей красе, сверкая золотыми куполами и радуя глаз красным кирпичом, цветной и белой штукатуркой, в моём времени отсутствовали.
Что меня удивило, — это то, что несмотря на заходящее солнце, велись строительные работы. И велись в авральном темпе. Возводилось какое-то длинное, двухподъездное, многоэтажное, уже был возведён четвёртый этаж, кирпичное здание, похожее на казарму или общежитие.
Въехав за стены кремля позже царской полутысячи, мы долго не знали, где нам спешиться, но подошедший к нам Иван Васильевич, поманил меня пальцем и я, оставив свою лошадку и вещи на попечение Баранова, зашагал вслед за уходящей от меня царской персоной.
Я сначала разозлился резкой перемене ко мне его отношения, а потом, успокоил себя тем, что вот такое оно… э-э-э… царское, мать его Елену Глинскую, величество. Другого нет и не будет. Терпеть, терпеть и терпеть! И смирить гордыню. Смирите гордыню, Миша, подумал я, вдруг вспомнив своё «прошлое» имя. О! Миша! Меня звали — Михаил Иванович! И тут я, почему-то, развеселился.
— Хорошо, что не Мойша Моисеевич, — подумал я.
Было бы в двойне обидно еврею попасть под управление царя, борющегося с «ересью жидовствующих» и уничтожившему в не наступившем пока 1566 году в Полоцке шести тысяч, как писали европейские источники этого времени, жидов.
Мы с царём по семи гранитным ступенькам взошли под навес украшенного золотом и многоцветными, покрытыми глазурью, изразцами царского крыльца, прошли раскрытыми перед нами стражей,
— Ах! — услышал я, отстав от царя намеренно на два шага. — Я ждала тебя, Ванюша!
Войдя, и увидев перед собой сидящую в кресле миловидную женщину и стоявшего рядом с ней мальчишку, я остановился.
— Как ты, душа моя? — спросил Иван Васильевич, чуть дрогнувшим голосом.
— Не очень хорошо, Ванюша. Совсем слабая стала, боли головные измучили, сердце словно запутавшаяся в силке птица трепетает, — произнесла царица тихим голосом, сильно смущаясь.
— Врачи английские были?
— Вчера прибыли. Смотрели меня. Говорила я с ними.
— Снова на латыни разговаривали?
— Они всегда либо на ней, либо ещё на каком-то непонятном для толмачей языке говорят.
— Предлагали что выпить?
— Нет, Ванюша. Ой! А это кто с тобой? — спросила царица, словно только заметив меня.
— Это сын брата твоего, Никиты. Фёдором кличут. Он зело грамотный. Говорит, что может распознать болезнь твою.
— Так он же отрок, — удивилась царица. — Никите много сынов Господь дал. Это, какой?
Иван Васильевич оглянулся и посмотрел на меня вопросительно.
— Варвары Ховриной я сын, государыня царица.
— А, старшенький плмянник! Ну подойди-подойди.
Я посмотрел на царя. Тот разрешающе кивнул головой. Подойдя ближе и увидев протянутые ко мне худые дрожащие руки, я мысленно вздрогнул, но шагнув ещё ближе, взяв их в свои ладони и прижал к своему лицу. Из моих глаз потекли слёзы.
— Ну, что ты племянник, что ты? Не плачь Фёдюня. Может я ещё, с Божьей помощью, поправлюсь?
В её словах звучал вопрос.
— Конечно поправишься, матушка-государыня, — сказал я, вытирая слёзы, — только не пей больше никаких лекарств. Пей больше воды и взваров всяких. Перекормили тебя лекарствами. Продрогла, наверное ранее, грудь застудила, а тебя вредными снадобьями заморскими почивали. Они лихоманку отогнали, а кровь отравили. Нет лекарств безвредных. Одно лечим, другое калечим, говорят травознатцы.
— Распознал хворобу, Фёдор, — спросил царь грозно?
— Распознал, государь. Вот прочти.
Я вынул из-за пазухи свёрнутый в несколько раз лист бумаги.
— Что это?
— Я написал, как проявляется отравление ртутью. Сегодня утром написал.
Иван Васильевич прочитал, бросил лист бумаги на пол, топнул по нему ногой и так скрипнул зубами, что мальчишка, стоявший у кресла матери вздрогнул. Он явно боялся отца.
Крутанувшись вокруг своей оси на одном месте, царь сделал шаг и упал на колени перед женой, бросив свою голову ей на колени.
— Ну, что ты, что ты, Ванюша? Вон, Федюня говорит, что я поправлюсь. Ты сказал, ничего не пить, кроме воды… И всё?