Фуко
Шрифт:
Этот треугольник Фуко подходит как для эпистемологического анализа, так и для эстетического анализа. Кроме того, подобно тому, как видимости несут в себе высказывания, вторгшиеся на их территорию, так и сами высказывания имеют в своем составе видимости захвата, которые продолжают отличаться от них даже в тех случаях, когда оперируют словами. Именно в этом смысле можно с помощью чисто литературного анализа, и даже не выходя за его пределы, обнаружить различие между картинами и кривыми: описания могут быть словесными и, тем не менее, отличаться от высказываний. Мы имеем в виду, например, творчество Фолкнера: высказывания прочерчивают фантастические кривые, проходящие через дискурсивные объекты и позиции подвижных субъектов (одно имя для нескольких лиц, два имени для одного и того же лица) и вписывающиеся в некое бытие-язык, в средоточие всего языка, присущего Фолкнеру. Но описания рисуют и столько же картин, порождающих отражения, отблески, мерцания, видимости, меняющиеся в зависимости от времени дня и времени года, картин, которые распределяют все это в бытии-свете, средоточии всего того света, тайну которого знает только Фолкнер (Фолкнер, величайший "люминист" в литературе…). А поверх этих двух элементов накладывается третий в виде очагов власти, неведомых, незримых, немых, очагов, порождающих мучителей и их жертв, которые в семье, живущей на американском Юге, могут замещать друг друга и вырождаться — сплошное черное становление.
В каком смысле у власти есть приоритет над знанием, у отношений власти над отношениями знания? В том смысле, что последние вовсе не могли бы интегрироваться, если бы не существовало дифференциальных отношений власти. Верно и то, что в таком случае первые превратились бы в исчезающие, эмбриональные или виртуальные отношения, не включенные в операции, осуществляющие их интеграцию; отсюда взаимодопущение власти и знания. Но если первенство принадлежит власти, то только потому, что две гетерогенные формы знания формируются путем интеграции и вступают в косвенные взаимоотношения, осуществляемые поверх зазора между ними или их "не-взаимоотношений" и в условиях, которые зависят только от сил. Вот почему косвенные отношения между двумя формами знания не подразумевают никакой общей формы или даже соответствия, а только неформальную стихию сил, обволакивающую обе формы. Диаграмматизм Фуко, то есть представление чистых взаимоотношений между силами или эмиссия чистых единичностей, выглядит аналогом кантовского схематизма: именно диаграмматизм обеспечивает отношения между несводимыми друг к другу формами спонтанности и рецептивности, из которых проистекает знание. И все это постольку, поскольку
[15]
ЖПЛ, (а о способе, которым власть способствует говорению, "высвечивает" и принуждает говорить, 15–17, 27).
[16]
ВЗ, 76, 98.
Предыдущий анализ поставил нас перед лицом весьма своеобразного дуализма Фуко, существующего на уровне знания, между видимым и высказываемым. Однако следует отметить, что дуализм вообще имеет по меньшей мере три смысла: речь идет либо о подлинном дуализме, который отмечает нередуцируемое различие между двумя субстанциями, как у Декарта, или же между двумя способностями, как у Канта; либо речь идет о предварительном этапе, который выходит за свои пределы, эволюционируя в сторону монизма, как у Спинозы или Бергсона; речь также может идти о подготовительном распределении, осуществляемом в рамках плюрализма. Таков случай с Фуко. Если зримое и высказываемое вступают в поединок между собой, то происходит это в той мере, в какой соответствующие им формы, как формы экстериорности, дисперсии или рассеивания, превращают их в два типа "множеств", ни один из которых не может быть сведен к какому-либо единству: высказывания существуют лишь в пределах дискурсивных множеств, а видимости — в пределах недискурсивного множества. И эти два множества раскрываются в сторону третьего множества, множества взаимоотношений между силами, диффузного множества, которое уже больше не нуждается в бипарности и освободилось от каких бы то ни было дуальных форм. Книга "Надзирать и наказывать" непрестанно демонстрирует, что дуализм является следствием молярности или массовости, встречающихся во "множествах". И дуализм силы, по формуле "оказывать воздействие — испытывать воздействие", является лишь признаком в каждом из элементов множества сил, многосторонним бытием силы. Сиберберг как-то сказал, что разделение на два представляет собой попытку разбить множество, которое не является репрезентативным в однойединственной форме [17] . Однако такое деление позволяет лишь отличать одни множества от других. Здесь заключается вся философия Фуко, которая является прагматикой множественного.
[17]
Syberberg. Parsifal // Cahiers du cinema, № 46. Сиберберг — один из тех кинематографистов, которые особенно тщательно разрабатывали альтернативу "говорить — видеть".
Если переменчивые сочетания двух форм, зримого и высказываемого, образуют страты, или исторические формации, то микрофизика власти, напротив, обнаруживает взаимоотношения сил в неоформленной и нестратифицированной среде. Вот почему сверхчувственная диаграмма не совпадает с аудиовизуальным архивом: она подобна априорности, которую предполагает историческая формация. Тем не менее ни под стратами, ни над стратами, ни даже вне их ничего нет. Подвижные, исчезающие и диффузные взаимоотношения сил находятся не вне страт, а являются их внешним. Вот почему a priori истории сами историчны. На первый взгляд, может показаться, что диаграммы зарезервированы за современными обществами: книга "Надзирать и наказывать" анализирует дисциплинарную диаграмму постольку, поскольку она заменяет проявления абсолютистской власти прежнего типа полицейской практикой деления территории на квадраты имманентно социальному полю. Однако так кажется только на первый взгляд: каждая стратифицированная историческая формация отсылает к диаграмме сил, как к своей внешней стороне. Наши дисциплинарные общества проходят через категории власти (действия в ответ на действия), которые можно определить следующим образом: навязывать какую-либо задачу или произвести полезный результат, контролировать какое-либо население или управлять жизнью. Но старые автократические общества можно было определить с помощью других, не менее диаграмматических, категорий: изымать (действие изъятия, направленное на действия или их материальные результаты; сила изъятия, направленная на другие силы), и выносить решения о смерти ("умерщвлять или даровать жизнь", что весьма отличается от установки "управлять жизнью") [18] . Существуют свои диаграммы как для первого, так и для второго случая. Фуко указал еще на одну диаграмму, к которой отсылала скорее церковная община, нежели общество в государстве, диаграмма "пасторская", категории которой он расшифровывал как пасти паству…, как взаимодействие сил, или действие, направленное на действие [19] . Как мы увидим, можно говорить о древнегреческой, римской, феодальной диаграмме… Список бесконечен, как и список категорий власти (и дисциплинарная диаграмма, разумеется, не последнее слово). Определенным образом похоже на то, что диаграммы сообщаются между собой поверх соответствующих страт, под ними или между ними (так, например, "наполеоновскую" диаграмму можно определить как интерстратную, промежуточную между старым автократическим обществом и новым обществом дисциплины, прообразом которой она является) [20] . И именно в этом смысле диаграмма отличается от страты: только стратифицированная формация придает ей ту стабильность, какой нет у самой диаграммы; сама по себе диаграмма нестабильна, подвержена волнению и брожению. Это парадоксальный характер априорности, микровозбужденность. Дело в том, что вступающие во взаимоотношения силы неотделимы от вариаций в соответствии с разделяющими их расстояниями и их взаимоотношениями. Короче говоря, силы находятся в непрерывном становлении, существует некое становление сил, которое дублирует историю, или, точнее, согласно концепции Ницше, обволакивает ее. Получается, что диаграмма — поскольку она обнаруживает множество взаимоотношений сил — является не местом, а скорее, "не-местом": это лишь место для мутаций. Внезапно вещи перестают восприниматься, а пропозиции — высказываться прежним образом… [21] . Диаграмма, несомненно, сообщается со стабилизирующей или фиксирующей ее стратифицированной формацией, а по другой оси — с другой диаграммой, с другими нестабильными состояниями диаграммы, проходя через которые, силы стремятся к мутирующему их будущему. Поэтому диаграмма всегда представляет собой внешнюю сторону страт. Не бывает такого проявления силовых взаимоотношений, которое в одно и то же время не являлось бы выделением единичностей, единичных точек. Дело отнюдь не в том, чтобы при этом что угодно связывалось с чем угодно. Речь, скорее, идет о последовательных тиражированиях, каждое из которых происходит наудачу, но во внешних условиях, детерминированных предыдущим тиражированием. Диаграмма, состояние диаграммы, всегда представляет собой смесь алеаторного и зависимого, как в цепи Маркова. "Железная рука необходимости встряхивает стакан для игры в кости", — сказал Ницше, на которого ссылался Фуко. И, следовательно, сцепление событий осуществляется не через преемственность и интериоризацию, а поверх разрывов и дискретностей (мутация).
[18]
ВЗ, 178–179.
[19]
Ср. четыре категории "пасторской" власти в: Dreyfus et Rabiiww, p. 305.
[20]
НН, 219.
[21]
О взаимоотношениях сил, становлении и "не-месте" ср. НГИ, 156. О мутации, способствующей тому, что вещи "внезапно" перестают восприниматься и высказываться прежним образом, ср. СВ, 229. А также ВЗ, 131: "Взаимоотношения между властью и знанием — это не данные формы распределения, а матрицы трансформаций".
Следует различать экстериорность и внешнее. Экстериорность — это все еще форма, как показано в "Археологии знания", и даже две внешние по отношению друг к другу формы, поскольку знание состоит из двух сред: света и языка, видеть и говорить. Внешнее же относится к силе: если сила всегда находится в состоянии взаимодействия с другими силами, то тем самым силы неизбежно отсылают к нередуцируемому внешнему, у которого больше нет даже формы и которое состоит из неразложимых расстояний, через которые одна сила воздействует на другую силу или же сама испытывает ее воздействие. Именно из внешнего одна сила сообщает другим силам или получает от других сил вариативное назначение, существующее лишь на определенном расстоянии или при определенных взаимоотношениях. Следовательно, существует становление сил, которое не совпадает с историей форм, поскольку развертывается в другом измерении. Некое внешнее, отдаленное более, чем весь внешний мир или даже любая форма экстериорности, отныне становящееся гораздо более близким. Как же две формы экстериорности смогли бы стать внешними по отношению друг к другу, если бы не существовало этого более близкого и более отдаленного внешнего? Это и есть "другая вещь", упомянутая уже в "Археологии"… Если же два формальных элемента знания, внешние по отношению друг к другу, поскольку они гетерогенны, находят различные виды исторического согласия между собой и если они предлагают соответствующее количество решений "проблемы" истины, то причина этого заключается в том, что, как мы уже видели, силы работают в другом пространстве, нежели пространство форм, в пространстве Внешнего, как раз там, где взаимоотношения — это "не-взаимоотношения", место — "не-место", а история — становление. В творчестве Фуко статья о Ницше и статья о Бланшо взаимосвязаны или вытекают одна из другой. Если "говорить" и "видеть" — формы экстериорности, то "мыслить" обращается к внешнему, у которого нет формы. [22] Мыслить — значит прийти к нестратифицируемому. "Видеть" означает "мыслить", и "говорить" тоже означает "мыслить", но мышление происходит в промежутке, в разрыве между видением и говорением. Здесь происходит второе пересечение Фуко и Бланшо: процесс мысли относится
[22]
Ср. статью в честь Бланшо, МИ. Две точки соприкосновения с Бланшо — это, следовательно, экстериорность (говорить и видеть) и внешнее (мыслить). О внешнем сил как о другом измерении, отличающемся от измерения внешних форм, как об "ином пространстве" см.: ЭНТ, 41–42.
Вот то, что нам говорят силы внешнего: они никогда не бывают чем-то составным, историческим и стратифицированным, археологическим, которое подвергается трансформации, а являются составляющими силами, когда они вступают во взаимоотношения с другими силами, происходящими извне (стратегия). Становление, изменение, мутации касаются составляющих сил, но не составных форм. Почему эту идею, внешне столь простую, так трудно понять — вплоть до того, что "смерть человека" вызвала столько ошибок при толковании? То выдвигали возражение, что речь идет не о существующем человеке, а лишь об идее человека. То полагали, что для Фуко, как и для Ницше, существующий человек преодолевал себя, надеюсь, чтобы превратиться в сверхчеловека. В обоих случаях речь идет о непонимании, о не меньшем непонимании Фуко, нежели непонимание Ницше (мы пока не ставим вопрос о недоброжелательстве и глупости, порою наполняющих комментарии к работам Фуко, как это прежде было с комментариями к Ницше). На самом же деле речь не идет о человеке, как о чем-то составном, будь то концептуальном, существующем, воспринимаемом или выразимом. Речь идет о составляющих силах человека: с какими другими силами они сочетаются и какое соединение из этого получается? В классическую эпоху все силы человека соотносились с одной-единственной силой, силой "репрезентации", которая притязала на то, чтобы извлечь из человека все, что в нем есть позитивного или же возвышаемого до бесконечности. В результате получалось, что совокупность таких сил образует Бога, а не человека, и человек мог предстать только между порядками бесконечного. Вот почему Мерло-Понти давал определение классической мысли по ее «невинному» способу мыслить о бесконечном: не только бесконечное было первичным по отношению к конечному, но и качества человека, доведенные до бесконечности, служили формированию непостижимого единства Бога. Для того, чтобы человек предстал как специфическое составное явление, нужно, чтобы составляющие его силы вступили во взаимоотношения с новыми силами, которые уклоняются от контакта с силой репрезентации и даже устраняют ее. Эти новые силы являются силами жизни, труда и языка в той мере, в какой жизнь обнаруживает "организацию", труд — "производство", а язык — "филиацию", которые ставят эти силы за пределы репрезентации. Эти смутные силы, порожденные конечностью, изначально не являются человеческими, но они входят в контакт с силами человека, чтобы вернуть его к его собственной конечности и наделить его историей, чтобы он делал собственную историю как бы во второй раз [23] . И в результате в новой исторической формации XIX века именно человек оказывается сформированным из множества составляющих его "растиражированных" сил. Однако если мы представим себе, скажем, третий "тираж", то силы человека войдут в контакт еще с какиминибудь силами, так что на этот раз получится "нечто иное", что уже не будет ни Богом, ни человеком: похоже, что смерть человека следует за смертью Бога в интересах новых составляющих. Короче говоря, соотношения составляющих сил с внешним способствуют непрестанной изменчивости составных форм в условиях новых соотношений в пользу новых композиций. То, что человек представляет собой
[23]
Это имеет основополагающее значение для СВ: Фуко говорит вовсе не о том, что жизнь, труд и язык — это силы человека, которые он осознает как свою конечность. Напротив, жизнь, труд и язык вначале возникают как силы внешние по отношению к человеку и навязывающие ему историю, которая ему не принадлежит. Лишь впоследствии человек присваивает эту историю и превращает собственную конечность в своего рода фундамент. Ср. 380–381, где Фуко резюмирует два момента этого анализа.
фигуру из песка между морским отливом и приливом, следует понимать буквально: такая композиция может появиться только между двумя другими — композицией из классического прошлого, которое не знало человека, и композицией из будущего, которое уже не будет его знать [24] . Тут нет оснований ни для радости, ни для слез. Разве мы не привыкли к утверждению о том, что силы человека уже вступили во взаимоотношения с другими силами, силами информации, которые вместе образуют не человека, а нечто иное, неделимые системы "человеко-машина" с машинами третьего типа? Что это, союз человека уже не с углеродом, а с кремнием?
[24]
Последняя фраза в СВ. В Приложении мы предлагаем более детальный анализ проблемы смерти человека.
Каждая сила получает воздействие от других сил всегда извне или же сама оказывает на них воздействие. Способность воздействовать или же испытывать воздействие — это власть, которая получает разное наполнение в зависимости от соотношения сил. Диаграмма как детерминация совокупности отношений сил никогда не исчерпывает силу которая может вступить в другие взаимоотношения и во'йти в состав других композиций. Диаграмма приходит извне, но внешнее ни с какой диаграммой не сливается, а непрестанно "тиражирует" все новые диаграммы. Поэтому внешнее всегда представляет собой открытость по отношению к будущему, с наступлением которого ничего не кончается, поскольку ничего и не начиналось, но все видоизменяется. Сила в этом смысле располагает определенным потенциалом по отношению к диаграмме, из которой она получена, или обладает третьей властью, которая проявляется как способность к "сопротивлению". Фактически диаграмма сил представляет, помимо (или, скорее, "напротив") единичностей власти, соответствующих властным отношениям, еще и единичности сопротивления, такие 'точки, узлы и очаги", которые, в свою очередь, осуществляются на всех стратах, но так, что делают эти страты способными к изменению [25] . Более того, последнее слово власти гласит: сопротивление первично в той мере, в какой взаимоотношения власти целиком помещаются в диаграмме, тогда как все виды сопротивления неизбежно напрямую связаны с тем внешним, из которого возникли диаграммы [26] . Таким образом, социальное поле сопротивляется в еще большей степени, чем разрабатывает стратегии, и мысль извне является мыслью о сопротивлении.
[25]
ВЗ, 126–127 ("множество точек сопротивления", которые интегрируются или стратифицируются, чтобы сделать "возможной революцию").
[26]
См.: Dreyfus et Rabinow, p. 300. А также о шести видах сингулярностей, представленных в формах современных видов сопротивления, 301–302 (в частности, "трансверсальность" современных типов борьбы, идея, общая для Мишеля Фуко и Феликса Гваттари). У Фуко присутствует эхо тезисов Марио Тронти в его интерпретации марксизма см.: "Рабочие и капитал"), Tronti M. Owners et capital, Ed. Bourgois), идея "рабочего" сопротивления, которая якобы первична по отношению к стратегии капитала.
Три века назад глупцы изумлялись тому, что Спиноза желал освобождения человека, хотя и не верил ни в его свободу, ни даже в его особое существование. Сегодня новые глупцы, или перевоплощения прежних, изумляются тому, что Фуко, возвестивший о смерти человека, участвовал в политической борьбе. Выступая против Фуко, они выдвигают универсальную и вечную концепцию прав человека, который должен быть застрахован от какого бы то ни было анализа. Уже не в первый раз обращение к вечному представляет собой маскировку слишком немощной и поверхностной мысли, не ведающей даже о том, что должно ее питать (возьмите все трансформации современного права по сравнению с XIX веком). Надо признать, что Фуко никогда не придавал большого значения универсальному и вечному: все это только массовые или глобальные следствия определенных перераспределений сингулярностей в той или иной исторической формации и в условиях конкретного процесса формализации. Под поверхностью универсального происходят игры единичностей, их порождение, а универсальность или вечность человека представляют собой лишь тень определенной единичной и преходящей комбинации, которую несет определенная историческая страта. Единственный случай, когда универсальное заявляет о себе одновременно с появлением высказывания — это математика, поскольку "порог формализации" совпадает в ней с порогом возникновения. Во всех же иных сферах универсальное вторично [27] . Фуко может изобличать "движение логоса, возвышающего единичности до уровня понятий", поскольку "этот логос является фактически уже произнесенным дискурсом", заранее готовым, который возникает тогда, когда все уже сказано, когда все уже умерло и возвратилось в "безмолвную интериорность самосознания" [28] . Правовой субъект в тот момент, когда он создается, — это жизнь как носительница единичностей, как "полнота возможного", а не человек как форма вечности. И, конечно же, человек пришел на место жизни, на место правового субъекта в ту пору, когда жизненные силы на какое-то мгновение сформировали его облик, в политическую эпоху Конституций. Однако сегодня право еще раз поменяло свой субъект, потому что даже в человеке жизненные силы входят в другие комбинации и образуют иные фигуры: "То, чего люди требуют и что служит целью, является жизнью… Это жизнь в гораздо большей степени, нежели право, которое стало ставкой в политической борьбе, даже если последняя и формулируется с помощью тезисов права. Право на жизнь, право на тело, на здоровье, на счастье, на удовлетворение потребностей…, это право, столь непостижимое для классической юридической системы…" [29] .
[27]
A3, 246/187: "…сама возможность ее (математики) существования подразумевает то, что во всех науках остается рассеянным на протяжении всей истории… Однако рассматривая установление математического дискурса как прототип рождения и становления любой другой науки, мы рискуем привить однородность любой частной форме историчности…"
[28]
ПД, 50–51.
[29]
ВЗ, 191 (и все с 179 по 191). Об эволюции права, берущего в качестве человеческого объекта жизнь (социальное право), а не личность (гражданское право), см. анализ Франсуа Эвальда со ссылками на Фуко: ср. "Ewald Г. L'Etat providence. Grasset, в частности 24–27.
Ту же самую мутацию мы наблюдаем в статусе "интелллектуала". В многочисленных опубликованных интервью Фуко разъясняет, что интеллектуал мог претендовать на универсализм в течение длительного периода, начиная с XVIII в. и до второй мировой войны (возможно, до Сартра — через Золя, Роллана…): он мог это делать в той мере, в какой уникальность писателя совпадала с его позицией "юриста-нотабля", способного противостоять профессионалам права, а следовательно, и производить впечатление универсализма. Если же интеллектуал изменил свой облик (а также и функцию письма), то произошло это потому, что изменилось само его положение, и теперь" атомщик, генетик, информатик, фармаколог…" перемещается от одного специфического места к другому, из одной единичной точки к другой, оставляя впечатление трансверсальности, а не универсальности, функционируя в роли привилегированной транспортной развязки или перекройки [30] . В этом смысле интеллектуал, и даже писатель, могут (хотя это только лишь возможность) тем эффективнее участвовать в борьбе, в актуальном сопротивлении, чем больше они "трансверсальны". Поэтому интеллектуал или писатель обретают способность говорить скорее на языке жизни, чем на языке права.
[30]
Интеллектуал "универсальный" и интеллектуал "конкретный". См.: L'arc, № 70 (интервью с Фонтаной).