Фургончик с мороженым доставляет мечту
Шрифт:
Сольвейг показалось, что воздух вокруг наполнился серебристым мерцанием. Засияло все: старый сикомор, белый домик, пыльная дорога, соломенная шляпка и уши-брюквы. Словно она стала вольно-невольным свидетелем самого древнего волшебства – зарождения любви.
– Ну, похоже, у них все в порядке, мадам, – усмехнулся Даниэль. Его голос нарушил видение – серебряная пыльца опала, точно ворох осенних листьев.
– Я даже не представляла их парой… – задумчиво протянула Сольвейг.
– Главное, чтобы они представляли.
– Любовь, как тень, для тех неуловима, кто жаждет встречи с ней [9] … –
– Но настигает тех неумолимо, кто прочь бежит из царствия теней, – закончил он.
Даниэль уговорил Сольвейг пойти в «Синематограф Пари» на утренний сеанс. Живые картинки на удивление быстро захватили умы и сердца людей. Актеры кино вмиг стали популярнее театральных артистов и даже музыкантов, творчество поэтов и прозаиков уступило место новому излюбленному досугу. В синематографе было нечто особенное. Темный зал, мерцание огромного экрана и шанс, пусть ненадолго, погрузиться в чужой мир. Разве кино не сродни бессмертию? На катушках с пленкой оставались образы и лица, а зрители мысленно уносились туда, где мечтали бы оказаться, будь у них в запасе больше, чем пара часов. «Как мало отпущено человеку, чтобы прожить сотню жизней в одной», – Сольвейг помнила этот голос и его обладателя. Когда-то он простился с заветной мечтой, чтобы отыграть у природы толику времени.
9
Цитата из книги «Сонеты» Уильяма Шекспира, перевод автора.
Несмотря на ранний час, у «Синематограф Пари» выстроилась очередь из желающих посмотреть американский фильм «Крытый фургон». Название показалось Сольвейг символичным. Она улыбнулась, размышляя, было ли это совпадением, или Даниэль намеренно выбрал такую картину.
По бульвару Царя Бориса прогуливались праздные туристы. Они были нарядно одеты, будто сама улица требовала особого политеса. На миг Сольвейг устыдилась своего простенького платья и неприбранных волос. Дамы театрально изнывали от жары, укрываясь в тени молодых платанов, джентльмены обмахивали их газетами, норовя взглянуть на первую полосу. Воздух полнился ароматом французских духов и неповторимым запахом лета – сладкой амбры, зелени и солоноватого бриза.
Сольвейг посмотрела на Варну глазами Даниэля – так, словно впервые видела этот уютный город, с каждым днем обрастающий роскошью и изяществом, какими пристало щеголять всякому курорту.
Просторный зал полнился взволнованными шепотками – зрители переговаривались, предвкушая путешествие на Дикий Запад. Когда свет погас и на экране замелькали картинки, голоса ненадолго смолкли, но вскоре ожили вновь. Сольвейг и Даниэль устроились в центре на мягких, обитых велюром креслах. Со всех сторон доносился хруст жареной в масле кукурузы, звучал смех.
В мерцающей темноте Сольвейг разглядывала профиль Даниэля. Похоже, происходящее на экране действительно увлекало его. Вместе со всеми он подбадривал героев, на пути которых вырастали препятствия:
– Смотрите, это же индейцы!
Удивлялся:
– И как только они туда взобрались?
И искренне переживал:
– О нет, неужели он погибнет?..
Сольвейг же больше занимала мысль: как актерам удается сохранять столь серьезные лица, зная, что все вокруг них бутафория?
Внезапно на самом интересном месте пленка оборвалась. По экрану побежала рябь, будто вместо фильма им решили показать, как сгорает бумага: полотно побелело и «обуглилось» по краям. Сольвейг обернулась:
– Это моя вина!
Сольвейг, не удержавшись, рассмеялась. Однако другие зрители не разделили ее веселости. Распаленные погонями и перестрелками, они принялись вопить, приняв «признание» Даниэля за чистую монету. В него тут же полетели белые комочки кукурузы и пустые фантики от конфет. Несколько комочков запуталось в волосах Сольвейг.
Даниэль в полутьме взял ее под локоть и потянул прочь из зала под улюлюканье и гневные крики. Пробираться к свету пришлось, спасаясь от обстрела попкорном. Когда вакханалия осталась позади, Сольвейг и Даниэль расхохотались, ловя на себе недоуменные взгляды прохожих.
Она не помнила, когда в последний раз ощущала такую легкость и неуязвимость перед разъяренной толпой. Сольвейг снова пригрезились лица ее обремененных вечностью клиентов. На что они тратили время? Спасались ли бегством, как она, обвиняемые в колдовстве?
Вернувшись домой, Сольвейг долго разглядывала старую карту мира на стене. Разве все дороги ведут не в Рим или… Париж? Мысли теснились, будто пчелы, потревоженные медвежьей лапой. Границы, обозначенные тонкими линиями, реки и горные хребты – все это было до боли знакомо, но нечто безмолвно важное ускользало от нее. «Северный ветер – ветер перемен». Этот голос в бурном потоке других, мелькающий в синеве плавник. Сольвейг занесла руку, намереваясь коснуться карты, и простояла так, кажется, добрых полвека. Время теряет ценность, когда ему нет конца.
Назавтра Даниэль сказал, что покидает Варну. Здесь ему осталось провести всего два дня.
Они гуляли по бульвару Владислава Варненчика. Утренний воздух был прозрачным и чистым, как горный хрусталь. Безоблачное небо предвещало жаркий воскресный полдень. По обеим сторонам улицы еще горели газовые фонари – тлеющие угольки давно потухшего костра прошлых лет. Город дышал спокойно и размеренно, изредка принося откуда-то эхо голосов и автомобильные гудки. Даниэль молчал, Сольвейг наслаждалась спокойствием ленивого утра. Наконец он заговорил, робко, с чрезмерными паузами, будто слова терялись где-то внутри по пути из гортани.
– Знаете, госпожа… Я заключил отличную сделку… с вашим соседом.
– Я не удивлена. Илия… господин Николов очень… – теперь и ей пришлось подбирать выражения, прогоняя те колкости, что крутились на языке, – …уважает прогресс.
– Ох, полно вам, – отмахнулся Даниэль. – Он падок до прибыли. И, кажется, не прочь заполучить ваш магазин.
– Возможно, однажды так и будет.
– Вы продадите ему «Фургончик»?! – Даниэль чуть не поперхнулся возмущением. – Но ведь его мороженое не идет ни в какое сравнение с вашим!
– Но теперь у него есть ваша чудо-смесь!
– Что ж, вы меня подловили, – Даниэль притих, а после выпалил скороговоркой, слепив звуки в бесформенный ком: – Я уезжаю во вторник.
Земля стала зыбкой и вязкой под ногами. Сольвейг стремительно теряла опору, точно затянутая в корсет жеманная барышня, желающая привлечь внимание кавалера. Даниэль говорил еще что-то, но Сольвейг слышала лишь обрывки фраз. Над ней простиралась толща воды: «уладить формальности», «расчет», «дорога», «Париж»… Париж. Это слово вернуло ей способность дышать. Он собирается в Париж? Руки еще дрожали, пальцы тщетно искали карты – обломок плотины в бушующем море. Вдалеке послышался рокот мотора.