Фургончик с мороженым доставляет мечту
Шрифт:
Той ночью она долго не могла уснуть, слушая северный ветер. И лишь под утро, когда его дыхание слилось в унисон с ее, Сольвейг наконец сомкнула отяжелевшие веки. Той ночью ей снился Париж.
Круги на воде
Сольвейг давно не готовила с таким воодушевлением. Оказалось, что готовить для себя – совсем не то же, что готовить для кого-то. Конечно, она торговала мороженым уже много лет и держала в мыслях образ каждого, кому предназначался тот или иной рожок, пломбир на палочке или засахаренный фрукт. Но в этом не было той интимности, того легкого волнения и трепета, какой обнаруживал себя за ужинами с
Блюда всегда были простыми. Она раскатывала тонкое тесто, в воздухе плавали мучная пыль и ностальгия. Сольвейг скучала по снегу и хрустящему холоду. Ее руки – когда-то они были грубее – помнили стирку в ледяной воде, и по коже бежали мурашки. А вечером, за тарелкой пасты с томатным соусом, Даниэль согревал Сольвейг рассказами об Италии: «Если вас ни разу не обокрали в Неаполе, считайте, что вы не бывали в Неаполе». Он бросал два кусочка рафинада в чай и лишь после доливал молоко – совсем не по-английски. «Однажды вор на моих глазах попытался вырвать сумочку из рук пожилой синьоры. Она не растерялась и отлупила его тростью быстрее, чем я успел что-то понять. Вор едва унес ноги, а сеньора спокойно отправилась по своим делам».
На следующий день Сольвейг варила шоколад. Размешивая его деревянной ложкой, она вглядывалась в бездну. По ней расползались вязкие круги. Сольвейг грезила о долгих ночах, когда солнце, едва задрожав на линии горизонта, тут же скрывается за облаками, и терпкие сумерки густеют до темноты. Даниэль вспоминал Бельгию: «В свой последний визит я так объелся шоколадом, что после не мог смотреть на него по меньшей мере месяц». Сольвейг посыпала шоколад перцем чили, как делали ацтеки. Хлопья, крошась между пальцами, походили на пепел. «Но устоять перед вашим я не в силах».
После из остатков теста она лепила русские равиоли – пельмени. Маленькие, круглые снежки с кусочками мяса внутри. Сольвейг бросала их в кипящую воду, брызги попадали на руки, не обжигая. Следом в кастрюлю отправлялись лавровый лист и душистый перец – их аромат пробуждал аппетит. В тот вечер Даниэль говорил о России: «Я бывал там всего раз, еще при царе». Пельмени лопались во рту, наполняя его горячим бульоном. «Мне удалось прокатиться в карете. Правда, ее везла очень строптивая лошадь. Мы чуть не перевернулись! Карета сильно накренилась, но кучеру удалось усмирить животное. Все обошлось, хоть я и натерпелся страху».
В Варну вернулось солнце. Придя вслед за дождями, оно стало ласковее и теперь оседало на обнаженных плечах легкой золотой вуалью. Веснушки на лице Даниэля множились с каждым днем, будто лучи одаривали его невесомыми поцелуями. Каждое утро он приглашал Сольвейг на прогулку. Они неспешно бродили по полусонным улицам, наблюдая за причудливым разнообразием городской жизни.
Цветочная лавка госпожи Дмитровой благоухала на всю округу. Они обошли маленький аккуратный домик с белыми стенами и голубыми ставнями – в заборе, прятавшем сад от любопытных глаз, была небольшая брешь. Она скрывалась под могучими ветвями сикомора, переплетенными так, что между забором и стволом дерева образовался укромный пятачок. Места едва хватало одному, и потому Сольвейг пришлось прижаться к Даниэлю. Его близость странно волновала кровь. Тонкий запах свежести, исходящий от его кожи, сливался со сладковатым древесным ароматом сикомора и густо-розовым, наполняющим сад.
За забором в прекрасном хаосе раскинулся цветник госпожи Дмитровой. Кусты белых и алых роз на длинных стебельках
– Смотрите! – невесомый шепот Даниэля коснулся макушки Сольвейг.
Она с трудом отвела взгляд от дивного сада. В паре шагов от их укрытия остановился герр Ханц. Он не мог видеть парочку за буйной зеленью сикомора, но сам был как на ладони. Герр Ханц повертел головой по сторонам: улица еще не ожила, не считая пары расплывчатых фигур вдалеке.
– Кажется, он что-то задумал…
– Тише, – прошептала Сольвейг, прикладывая палец к губам. – Сейчас узнаем.
Герр Ханц вздрогнул, услышав голоса, но, похоже, принял их за ветер, играющий в листве. Он потянулся к цветку клематиса, который выбрался за забор, и сорвал его. Поднеся бутон к носу, герр Ханц зажмурился. На лице мелькнула игривая улыбка. Впервые за пять лет Сольвейг видела его таким… умиротворенным.
– Это же воровство, – вполголоса возмутился Даниэль.
– Нет, постойте, – она поспешила остудить его пыл. – Давайте проследим за ним.
Герр Ханц постоял еще немного посреди пус-той дороги и зашагал мимо. Он бережно сжимал тонкий стебелек клематиса, будто боялся обронить или повредить алые лепестки.
Когда он завернул за угол, прямо у цветочной лавки, Сольвейг осторожно выбралась из тени сикомора и потянула Даниэля за руку. От невинного прикосновения расползлось покалывание, точно слабый электрический ток. Сольвейг отдернула ладонь быстрее, чем следовало, едва Даниэль перебрался через изогнутые ветви. Он сделал вид, что не заметил ее неловкости, отведя взгляд.
Ее кожа была холодной и удивительно гладкой, хотя Сольвейг проводила много времени на кухне. Даниэль словно дотронулся до мраморной статуи, и все же женщина рядом с ним была живой. Он слышал стук ее сердца – оно трепетало при виде красоты. Чувствовал запах ее волос – мед и горячий хлеб. Ощущал жжение на кончиках пальцев – почти нестерпимое желание прикоснуться снова…
Герр Ханц замер у входа в цветочную лавку. Сольвейг и Даниэль притаились за углом. Лавка еще не открылась, и герр Ханц переминался с ноги на ногу. В конце концов, набравшись храбрости, он постучал в дверь. Она распахнулась почти моментально, словно хозяйка ждала раннего гостя. Госпожа Дмитрова в легком пурпурном платье и изящной соломенной шляпке вышла на порог. Ее голос нарушил тишину сонного утра:
– Здравствуйте, господин Ханц! Как вы поживаете?
Он протянул ей цветок и смущенно потупился, ковыряя землю носком ботинка. Госпожа Дмитрова приняла дар. Дзинь-дзинь – звякнули браслеты.
– Это ведь клематис из моего сада, не так ли? – спросила она строго. – Неужели вы думали, что я не узнаю собственных цветов?
На миг сердце Сольвейг сжалось. Герр Ханц залился краской – его уши стали похожи на две сморщенные брюквы.
– Шалунишка! – неожиданно рассмеялась госпожа Дмитрова. – И как это пришло вам в голову? – она нежно тронула его плечо и сама покраснела, пристроив цветок на шляпке.