Ган Исландец

Гюго Виктор

— Мн кажется врне будетъ сказать: его скрыли, — замтилъ Шумахеръ.

Епископъ продолжалъ:

— Господинъ секретарь, велно ли розыскать этого Гаккета? Извстны ли его примты?

Прежде чмъ секретарь усплъ отвтить, одинъ изъ подсудимыхъ поднялся со скамьи. Это былъ молодой рудокопъ, суровое лицо котораго дышало гордостью.

— Я могу вамъ сообщить ихъ, — сказалъ онъ громко, — этотъ негодяй Гаккетъ, агентъ Шумахера; человкъ малорослый съ лицомъ открытымъ, какъ адская пасть. Да вотъ, господинъ епископъ, голосъ его сильно смахиваетъ на голосъ этого чиновника, который строчитъ за столомъ и котораго ваше преосвященство

кажется назвали секретаремъ. Право, если бы здсь не было такъ темно и если бы господинъ секретарь не пряталъ такъ своего лица въ волосахъ парика, я убжденъ, что черты его шибко напоманаютъ черты Гаккета.

— Нашъ товарищъ правъ вскричали двое подсудимыхъ, сидвшіе рядомъ съ молодымъ рудокопомъ.

— Неужели! — пробормоталъ Шумахеръ съ торжествующимъ видомъ.

Между тмъ секретарь не могъ сдержать движенія боязни или негодованія, что его сравниваютъ съ какимъ то Гаккетомъ. Предсдатель, который самъ замтно смутился, поспшилъ заявить:

— Подсудимые, не забывайте, что вы должны отвчать только на вопросы трибунала; и впредь не осмливайтесь оскорблять должностныхъ лицъ постыдными сравненіями.

— Но, господинъ предсдатель, — возразилъ епископъ, — вопросъ шелъ о примтахъ; и если виновный Гаккетъ представляетъ нкоторое сходство съ господиномъ секретаремъ, это обстоятельство можетъ оказаться полезнымъ…

Предсдатель перебилъ его:

— Ганъ Исландецъ, ты имлъ сношенія съ этимъ Гаккетомъ; скажи намъ, чтобы удовлетворить его преосвященство, похожъ ли онъ въ самомъ дл на почтеннаго секретаря.

— Нисколько, — отвчалъ великанъ, не колеблясь.

— Видите, господинъ епископъ, — замтилъ предсдатель.

Епископъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и предсдатель обратился къ слдующему подсудимому съ обычной формулой:

— Какъ тебя зовутъ?

— Вильфридъ Кенниболъ, изъ Кольскихъ горъ.

— Ты былъ въ числ бунтовщиковъ?

— Точно такъ, сударь, правда дороже жизни. Меня захватили въ проклятыхъ ущельяхъ Чернаго Столба. Я предводительствовалъ горцами.

— Кто склонилъ тебя къ преступному возмущенію?

— Видите-ли ваше сіятельство, наши товарищи рудокопы сильно жаловались на королевскую опеку, да оно и немудрено. Будь у васъ самихъ грязная хижина да пара дрянныхъ лисьихъ шкуръ, вы тоже захотли бы лично распоряжаться своимъ добромъ. Правительство не обращало вниманія на ихъ жалобы, вотъ, сударь, они и ршились взбунтоваться, а насъ просили прійти на помощь. Разв можно было отказать въ такой малости товарищамъ, которые молятся тмъ же святымъ и тми же молитвами. Вотъ вамъ и весь сказъ.

— Никто васъ не подбивалъ, не ободрялъ, не руководилъ мятежомъ? — спросилъ предсдатель.

— Да вотъ, господинъ Гаккетъ безпрестанно твердилъ намъ, что мы должны освободить графа, мункгольмскаго узника, посланникомъ котораго онъ называлъ себя. Мы конечно общали ему, что намъ стоило освободить лишняго человка?

— Этого графа называлъ онъ Шумахеромъ или Гриффенфельдомъ?

— Называлъ, ваше сіятельство.

— А самъ ты его никогда не видалъ?

— Нть, сударь, но если это тотъ старикъ, который только-что наговорилъ вамъ цлую кучу именъ, надо признаться…

— Въ чемъ? — перебилъ предсдатель.

— Что у него славная сдая борода, сударь; ничуть не хуже бороды свекра моей сестры Маасъ, изъ деревушки Сурбъ, который прожилъ на свт сто двадцать

лтъ.

Полумракъ, царившій въ зал, помшалъ видть разочарованіе президента при наивномъ отвт горца. Онъ приказалъ страж развернуть нсколько знаменъ огненнаго цвта, лежавшихъ близъ трибуны.

— Вильфридъ Кенниболъ, узнаешь ты эти знамена? — спросилъ онъ.

— Да, ваше сіятельство. Они розданы были Гаккетомъ отъ имени графа Шумахера. Графъ прислалъ также оружіе рудокопамъ, — мы, горцы, не нуждаемся въ немъ, такъ какъ никогда не разстаемся съ карабиномъ и охотничьей сумкой. Вотъ я, сударь, тотъ самый, котораго загнали сюда словно курицу на жаркое, я не разъ изъ глубины нашихъ долинъ стрлялъ старыхъ орлов, когда они на высот полета казались не больше жаворонка или дрозда.

— Обратите вниманіе, господа судьи, — замтилъ секретарь: — подсудимый Шумахеръ черезъ Гаккета снабжалъ мятежниковъ оружіемъ и знаменами!

— Кенниболъ, — продолжалъ предсдатель: — имешь ты еще что нибудь сообщить суду?

— Нтъ, ваше сіятельство, исключая того, что я совсмъ не заслуживаю смерти. Я, какъ добрый братъ, явился на помощь рудокопамъ, вотъ и все тутъ; осмлюсь также заврить васъ, что хотя я и старый охотникъ, но никогда свинецъ моего карабина не касался королевской лани.

Предсдатель, не отвтивъ на этотъ оправдательный доводъ, перешелъ къ допросу товарищей Кеннибола. Это были предводители рудокоповъ. Старшій, называвшійся Джонасомъ, почти слово въ слово повторилъ признаніе Кеннибола. Другой, молодой человкь, обратившій вниманіе суда на сходство секретаря съ вроломнымъ Гаккетомъ, назвался Норбитомъ, гордо признался въ своемъ участіи въ мятеж, но ни слова не упомянулъ ни о Гаккет, ни о Шумахер.

— Я далъ клятву молчать, — говорилъ онъ: — и ничего не помню, кром этой клятвы.

Предсдатель, то прося, то угрожая, допрашивалъ его, но упрямый юноша твердо стоялъ на своемъ ршеніи. Впрочемъ онъ уврялъ, что бунтовалъ совсмъ не за Шумахера, но единственно для того, чтобы спасти свою старуху мать отъ голода и холода. Не отрицая того, что быть можетъ онъ и заслуживаетъ смертной казни, онъ утверждалъ, однако, что было бы несправедливо осудить его, такъ какъ убивая его, убьютъ въ то же время его несчастную, ни въ чемъ неповинную мать.

Когда Норбитъ замолчалъ, секретарь резюмировалъ вкратц преступленія каждаго подсудимаго и въ особенности Шумахера. Онъ прочелъ нкоторыя изъ мятежническихъ воззваній на знаменахъ и вывелъ виновность бывшаго великаго канцлера изъ единогласныхъ показаній его соучастниковъ, не преминувъ обратить вниманіе суда на упорное запирательство молодаго Норбита, связаннаго фанатической клятвой.

— Теперь, — добавилъ онъ въ заключеніе: — остается допросить послдняго подсудимаго и мы имемъ серьезныя основанія считать его тайнымъ агентомъ власти, которая такъ плохо заботилась о спокойствіи Дронтгеймскаго округа. Власть эта дозволила если не своимъ преступнымъ потворствомъ, то по меньшей мр своимъ роковымъ небреженіемъ, вспыхнуть мятежу, который погубитъ этихъ несчастныхъ и снова взведетъ Шумахера на эшафотъ, отъ котораго уже разъ избавило его великодушное милосердіе короля.

Этель, отъ мучительныхъ опасеній за Орденера перешедшая къ не мене тяжкимъ опасеніямъ за отца, задрожала при этихъ зловщихъ словахъ и залилась слезами, когда Шумахеръ поднялся со скамьи и спокойно возразилъ: