Гнилые болота

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Дти, выросшія въ одиночеств, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и поврившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастіи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно длаются лнтяями. Я испыталъ это на себ.

Бывало, сижу я на кресл, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы. Der reiche Palast — богатый дворецъ — der reiche Palast, der reiche Palast, твержу я уже безсознательно; мн надоло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всмъ своимъ великолпіемъ и блескомъ; расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и вс улыбаются мн, привтствуютъ меня: я герой. Что же дале? Этого-то дале я и не могу вообразить

себ. Мн кажется, что вс мн удивляются, вс меня привтствуютъ, а я хожу и хожу по заламъ, я говорю со всми окружающими, пожимаю имъ руки и… И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза мои безцльно устремляются, вдаль, гораздо дале противоположной стны нашей комнаты: она исчезаетъ и не мшаетъ мн; передо мною разстилается какая-то волшебная страна; это не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свт волнами, не великолпная, сочной травой поросшая, гулливымъ втромъ волнуемая степь, не горы съ снговыми вершинами, пугающія человческіе взоры своими громадными размрами, — всхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты; въ моей волшебной стран несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ ясныхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утренній туманъ, волнистымъ воздухомъ…

— Что, сынушка, выучилъ урокъ? — весело спрашиваетъ меня отецъ.

— Нтъ, — очнувшись, отвчаю я сконфуженнымъ голосомъ.

— О чемъ же задумался? — уже заботливо говорятъ отецъ, и я знаю, что въ его голов промелькнула мысль: здоровъ ли онъ, не нужно ли ему чего?

Сейчасъ его рука пощупаетъ вою голову: не горяча ли?

— Я твердилъ слова на память, — начинаю я лгать своему доброму, чудесному отцу я поспшно наклоняюсь къ книг, чтобы скрыть яркій румянецъ стыда, а въ голов мелькаетъ мысль: какой я лгунъ! какой я лнтяй! Завтра Рейтманъ придетъ въ классъ, и я не буду знать урока. Онъ меня оставитъ до семи часовъ въ школ; вс будутъ смяться, когда онъ станетъ мн уши драть. Больше всхъ посмется Розенкампфъ, онъ мн рукою носъ сдлаетъ, длинный носъ…

И снова я готовъ замечтаться по поводу длиннаго носа, я уже протянулъ въ ум до безконечности слово длинный и, кажется, соображаю, какъ онъ будетъ длиненъ… Но вотъ отецъ роняетъ на полъ рубанокъ. Я вздрагиваю и, какъ испуганныя птицы, Богъ всть куда, несутся мои дтскія сонныя грезы; глаза приковываются къ книг.

Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побдить не въ мру развитое воображеніе, чтобы твердо преслдовать одну цль: учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня выскли за лность… разв думалъ я пережить этотъ день!.. Я кусалъ себ руку во время зубренья уроковъ, чтобы эта боль мшала мн мечтать о постороннемъ… Правда, я уже въ март мсяц того же года былъ третьимъ ученикомъ въ класс, но чего мн это стоило! Господи, чего мн это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всхъ дтяхъ?

Родится и растетъ почти половина всхъ бдныхъ дтей нашей матушки Россіи въ душныхъ городахъ, гд служатъ ихъ отцы-труженики, не видятъ они природы, оживляющей все существо человка и отрезвляющей его умъ, разсказываютъ имъ волшебныя скажи, пріучая ихъ умъ создавать несуществующіе міры съ большеголовыми карлами, разъзжающими подъ шапкою-невидимкою на коврахъ-самолетахъ, на крылатыхъ волкахъ, говорятъ дтямъ о серебряныхъ деревьяхъ съ золотыми плодами, объ Иван-царевич, спасающемъ изъ терема Кащея Безсмертнаго красавицу Царь-двицу и въ то же время баюкаютъ ихъ, полусонныхъ, пснею: «вырастешь большой, будешь въ золот ходить». И вотъ грезится ребенку, что и онъ счастливый и всесильный Иванъ-царевичъ, что и у него коверъ-самолетъ и шапка-невидимка, и весело ребенку… Чудныя сказки! знакомятъ он человка съ могучей народной фантазіей, не не дай. Богъ никому испить одуряющаго вина, не отвдавъ свжей ключевой воды, познакомиться прежде со сказкою, чмъ съ природою и дйствительною жизнью. Въ сказкахъ поэзія, но она слишкомъ бьетъ въ глаза, ослпляетъ ихъ и посл нея трудно трезво глядть на міръ и понимать его дйствительную красоту, понимать, что желтый листъ, трепещущій на втк въ позднюю осень, въ тысячу разъ красиве неподвижныхъ серебряныхъ листьевъ и золотыхъ плодовъ, что простая и дымная изба мужика съ его трудовой жизнью въ милліонъ разъ занимательне и ярче всхъ похожденій по воздуху небывалыхъ героевъ. И тотъ, кто въ дтств былъ убаюканъ этими волшебными сказками и снотворными пснями, можетъ-быть, во всю жизнь будетъ повторять изношенную и затертую слезливыми поэтами фразу: «наша безцвтная жизнь, нашъ холодный міръ!»

Въ

семь мсяцевъ, невдомой постороннимъ людямъ, внутренней борьбы я пересталъ играть въ лапту и въ городки; два часа обденнаго времени употреблялись мною на ученье, и ихъ мн было мало, я едва справлялся съ приготовленіемъ уроковъ. Посреди шумной и беззаботной толпы школьниковъ, я снова былъ одинокимъ и тоскующимъ ребенкомъ, медленно побждалъ я себя, и когда побда была одержана, когда ученье пошло легко, тогда я не зналъ, куда дть два часа свободнаго времени; играть на двор я отвыкъ и не понималъ, что игра можетъ разсять и заставить забыть пережитое время. Я сильно скучалъ, въ душ было какое-то утомленіе и раздражительность, мн часто хотлось плакать. Между тмъ и время сдлало свое дло. Ребенокъ тмъ веселе, чмъ больше у него товарищей, но какъ только начинаетъ онъ переходить къ юности, то тотчасъ же является у него потребность найти одного человка и назвать его другомъ, быть всегда вмст съ нимъ, жить душа въ душу до тхъ поръ, покуда де придетъ новая степень развитія, когда другъ длается снова товарищемъ, и на его мсто является женщина. Я вступилъ во второй періодъ развитія, періодъ стремленія къ чистйшей и искренней дружб. Это самая поэтическая пора человческой жизни; чисты и безкорыстны въ это время вс наши стремленія; оно продолжается отъ одиннадцати лтъ до шестнадцати, иногда до восемнадцати. Жалки люди, рано очерстввшіе и не испытавшіе на себ прелести этого періода. Друга по сердцу я еще не находилъ…

Былъ ясный апрльскій день; воздухъ, еще не совсмъ теплый, согрвался яркими лучами солнца; на двор дотаивалъ послдній снгъ, и мутными волнами съ веселымъ шумомъ бжали и стекались въ канавку ручьи воды; различные звуки ясне и громче раздавались въ воздух и замарали такъ медленно, какъ будто желали доставить человку удовольствіе вполн насладиться гармоніей говорливой городской жизни, посл нсколькихъ мсяцевъ глухой, безотвтно поглощающей звуки зимы. На школьномъ двор весело играли ребятишки, шлепая по грязи и выбрызгивая ногами во вс стороны мутную воду, собравшуюся въ канавкахъ. Я сидлъ опять, какъ въ первый день моего поступленія въ школу, на ступеньк училищнаго крыльца, уперся локтями въ колни и опустилъ на руки голову.

— Отчего ты не играешь? — спросилъ меня Розенкампфъ, подходя ко мн.

— Вы знаете, что я никогда не играю, — отвчалъ я, не поднимая головы.

— Такъ ходилъ бы съ кмъ-нибудь по двору, одному сидть скучно.

— Съ кмъ же ходить? вс играютъ.

Я поднялъ голову и посмотрлъ на Розенкампфа; у него было въ эту минуту доброе, ласковое лицо.

— Пойдемъ со мною.

— Пойдемте.

Я всталъ.

— Да для чего ты говоришь мн: вы?

— Вы старшій ученикъ въ класс, и вамъ вс обязаны говорить: вы.

— А ты говори мн: ты, потому что я тебя люблю, — сказалъ Розенкампфъ, и въ первый разъ на его блдныхъ щекахъ я увидлъ легкій румянецъ.

Мы взялись подъ руки и пошли ходить по двору; я нашелъ друга.

— Отчего ты почти годъ не хотлъ подружиться со мною? — спрашивалъ я своего перваго друга.

— Оттого, что я не зналъ, какъ ты будешь вести себя и учиться; вдь пьянюшка-Саломірскій навязываетъ мн въ друзья каждаго новичка.

— Значитъ, ты не хочешь длать по его?

— Какой ты смшной! Разв можно со всякимъ дружиться? — Одинъ изъ друзей, данныхъ мн Саломірскимъ, былъ Онуфріевъ; на третій же день онъ укралъ у меня книгу.

— Ты пожаловался на него?

— Нтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.

— Теб сколько лтъ?

— Двнадцатый; я старше тебя, да это все равно. — Что ты длаешь дома, когда нтъ уроковъ?

— Рисую, а нтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.

— Что же она разсказываетъ?

— Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ; это есть такая хорошая исторія, — и я началъ разсказывать хорошую исторію.

Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ «Донъ-Кихота».

— А еще что ты читалъ?

— Больше ничего не читалъ. Книги для дтей скучно читать, мн и здсь надоли ребятишки, я вдь ихъ очень не люблю.

— Отчего же ты не любить ихъ?

— Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.

— За что же ты меня любишь?

— Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.

Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повстяхъ для дтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повстяхъ для дтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвтствуетъ: мн очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ. — Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дти! Но въ томъ-то и бда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.