Гнилые болота
Шрифт:
— Зачмъ же ты на, себя говоришь! — сказалъ директоръ:- если ты этого не длалъ, то ложью ты покрываешь негодяя и избавляешь его отъ заслуженнаго наказанія.
— Разв каждый пятый въ класс негодяй, господинъ директоръ? — дерзко спросилъ Калининъ, и по его лицу пробжала отважная и вызывающая русская усмшка.
— Я этого не говорю, вспылилъ директоръ:- но негодяй признался бы.
— Негодяй не признался бы, а я потому и признаюсь, что я не негодяй; на меня просто глупость нашла, и, значитъ, вы меня можете наказать, не трогая всего класса.
— Заботиться о класс не твое дло. Мы, вроятно, больше и лучше тебя умемъ заботиться о немъ, — горячо заговорилъ директоръ. — Тебя нужно бы высчь за дерзости, он важне твоего поступка. Кто видлъ, какъ ты сыпалъ песокъ?
— Никто не видалъ.
Ложь была очевидна;
— Вы думаете, — сказалъ онъ намъ гнвнымъ и презрительнымъ тономъ: — что этотъ негодяй, gamin, считающій ни за что сченье и стыдъ, хорошо поступилъ? Вы ошибаетесь: онъ отвратителенъ со своимъ поступкомъ! Кто считаетъ ни за что стыдъ и не трепещетъ передъ розгою, тотъ неисправимый мерзавецъ!
Калининъ возвратился съ сченья блдный, но на его глазахъ не было признака слезъ; онъ прошелъ на свое мсто, не взглянувъ на Гро, и, повидимому, былъ спокоенъ. Гро посмотрлъ на него съ негодованіемъ и искривилъ свои губы въ гадкую улыбку и какъ-то тревожно гримасничалъ и кривлялся. Это всегда бываетъ съ провинившимися людьми, если правый молчитъ передъ ними и предоставлетъ имъ самимъ судить о своемъ поступк.
— 'Что, больно выскли? — съ участіемъ спрашивали школьники у Калинина по уход Гро.
— Не знаю; меня маленькаго много драли, такъ я привыкъ, — съ убійственною грустью отвтилъ Калининъ и уткнулся въ книгу.
Сколько ни старались съ нимъ заговаривать товарищи, онъ не отвчалъ и какъ будто боялся заговорить. Блдность его не проходила во весь вечеръ, и онъ часто лихорадочно вздрагивалъ.
На другой день онъ былъ тмъ же веселымъ и беззаботнымъ школьникомъ и на двор, сидя на бревн; распвалъ русскія псни, лаская любимца-мальчугана. Но дло было сдлано, онъ выдался изъ толпы товарищей, ему удивились, его ругали, но, главное, — о немъ говорили. Розепкампфу вдругъ вздумалось съ нимъ сойтись. Но на первыхъ словахъ ихъ бесда прервалась замчаніемъ Калинина:
— Ты какой-то злющій, чортъ тебя знаетъ.
Съ этими словами Калининъ отвернулся: отъ Розенкампфа и, крикнувъ ребятишкамъ: «кто догонитъ Калинина?» — побжалъ. Бготня и возня на двор началась страшная, и громче всхъ голосовъ гремлъ голосъ Калинина.
Розенкампфъ грустно задумался и долго молча сидлъ на двор, опустивъ голову и чертя палкою по земл…
Я не знаю, о чемъ думалъ мой другъ, но, когда онъ всталъ, то я увидлъ на песк нсколько разъ написанное слово: злющій…
Я въ т времена не задумывался надъ подобными поучительными событіями; зато я задумывался надъ другими, касавшимися лично меня и моей семьи. Мн приходится еще разъ нь этой части моей исторіи вывести бабушку и дядю. Эти люди уже не подавали никакой надежды на полезную общественную дятельность, они, видимо, не могли ничего ожидать въ будущемъ; но они, все-таки, ожидали, волновались, совались изъ стороны въ сторону и длали видъ, будто ихъ роль еще не кончена, и имли сильное поползновеніе сдлаться героями отдльной комедіи. На бломъ свт много такихъ заштатныхъ актеровъ; они мшаютъ дйствительно играющимъ свои роли артистамъ, путаютъ ихъ, толкаютъ, а иногда просто загородятъ ихъ своими спинами и за нихъ расшаркиваются и раскланиваются передъ публикой. Вредны эти личности, а что станете вы съ ними длать? Въ роман авторъ можетъ ихъ уморить скоропостижною смертью, а въ жизни этого не сдлаешь, не совершивъ преступленія, грозящаго прогулкою въ Сибирь; потому-то и мн приходится говорить въ моей исторіи о заштатныхъ актерахъ до тхъ поръ, покуда они живутъ, и чувствуется на мн ихъ вліяніе.
XIII
Дядя и бабушка
Отецъ и мать жили попрежнему тихо и однообразно; но не такъ жили дядя и бабушка.
Читатель долженъ помнить, что мое описаніе дядиной личности остановилось на томъ, что его выскъ князь Тресково-Обуховъ. Черезъ два года дядя, съ помощію денегъ, выдержалъ гимназическій экзаменъ и въ теченіе нсколькихъ лтъ мечталъ сдлаться учителемъ русской словесности. Въ т времена у насъ большая часть юношей, начитавшихся русскихъ журналовъ и потому считавшихъ себя передовыми людьми, думала сдлаться учителями русской словесности: предметъ казался
— Отъ лекцій нашихъ профессоровъ мертвечиной пахнетъ, — говаривалъ при мн дядя моему отцу. (Дядя правду говоритъ, думалось мн, отъ нашихъ учителей тмъ же воняетъ). — Они заражаютъ своею гнилью молодые здоровые организмы, длаютъ изъ нихъ мертвецовъ, безсмысленныя машины, точно такія же, какъ они сами. При настоящемъ положенія нашей науки ее нельзя любить, она длается пугаломъ (Точно пугаломъ, — мысленно соглашаюсь я съ дядей и удивляюсь его уму). — Ее еще можетъ переварить неопытный молодой умъ, воображающій, что корень всякаго ученія горекъ, но плоды его сладки, но мы, — neas antres, — богатые житейскимъ опытомъ, знаемъ, что и плоды-то не сладки у насъ; простора нтъ для ихъ созрванія. Видно, приходится покориться своей судьб и, склонивъ голову, уступить общественному косннію!
Но вотъ отецъ поднимаетъ свою голову, склоненную надъ работою во время рчи дяди, и говоритъ съ горькою насмшливостью:
— Легкое ваше дло, господа сятели! — и снова наклоняется къ работ, вбиваетъ гвоздики, сглаживаетъ ихъ верхушки напилкомъ.
— Попробуй! — отвчаетъ дядя. — Теб хорошо съ твоими узкими, мщанскими — извини за выраженіе — взглядами на міръ; ты, какъ кротъ, зарывшись въ своей подземной нор, всмъ доволенъ, потому что ты сытъ, одтъ и въ тепл. Мн этого мало! Если бы ты чувствовалъ всю пошлость, всю гадость нашей общественной жизни, служебныхъ отношеній, чиновничьей дятельности, — и ты заговорилъ бы то же, что говорю я.
— Говорить легко, работать трудно.
Отецъ оставляетъ напилокъ и прямо глядитъ на дядю.
— Вдь ты на вс гадости смотришь отъ нечего длать и радъ переворачивать разную дрянь, — это легко. На это стало бы и моего мщанскаго ума. Попробуй самъ послужить и остаться чистымъ, и показать грязи, что она грязь… Послужи и…
— «Служить бы радъ — прислуживаться тошно».
— Значитъ, совсмъ не надо служить? Хороша логика, только съ нею не много добра сдлаешь, — смясь, отвчаетъ отецъ и начинаетъ невжливо стучать молоткомъ, чтобы прекратить разговоръ.
Дядя кусаетъ губы.
«Зачмъ же онъ не возражаетъ отцу?» — размышляю я, и мн длается досадно на дядю, что онъ сконфузился, я даже начинаю краснть за него. Мн непонятно, что онъ говорилъ пошлости. И сколько подобныхъ пошлостей слышалъ я потомъ отъ нашихъ паркетныхъ болтуновъ!
Глядя на лицо дяди, можно было ему дать не боле двадцати-пяти или тридцати лтъ; глядя на его фигуру, легкую походку, можно было принять его за восемнадцатилтняго юношу. Душа у него была младенческая, онъ былъ неопытенъ въ житейскихъ длахъ, и ловкіе люди надували его легко; если надувательство открывалось, то дядя кричалъ о безнравственности и испорченности людей, но опытне и осторожне не длался. О своей будущности онъ не думалъ, хотя она была очень непривлекательна. Онъ безпечно жилъ на бабушкинъ счетъ, и если не было денегъ, то говорилъ, что ихъ надо достать. Нсколько вечеровъ въ недлю онъ проводилъ въ квартир одной небогатой дворянки-швеи, которую онъ развилъ до того, что ей пришлось работать и на себя, и на грудного младенца. Дядя удивился скорости и плодамъ развитія своей Настеньки и утшалъ бдняжку общаніемъ жениться на ней, Хотя женитьбу онъ называлъ «роспискою людей въ своей втрености и подлости». Настенька врила его словамъ и души не слышала въ своемъ учител-друг. Оба играли ребенкомъ, какъ куколкой, не думая, что ожидаетъ его въ жизни, и очень плакали, когда онъ умеръ…