Гнилые болота
Шрифт:
Наконецъ, послышался звонокъ. Первый часъ кончился, на десять минутъ ученикамъ давалась свобода. Въ класс начался шумъ и гамъ. Шумли боле всего около меня. Вопросы о достоинств моего сукна, сопровождаемые щипками, и насмшки надъ приглаженными волосами сыпались градомъ, и уже не одна рука прогулялась по моей голов.
— Кто тебя вылизалъ — маменька или нянюшка?
— Почемъ аршинъ сукна на твоей куртк?
— Косой залпъ, давно ли ты изъ лсу?
Я сидлъ, какъ мокрая курица, я не зналъ ни одной фамиліи и не могъ ни у кого попросить заступничества и помощи. Розенкампфа не было въ комнат. Вдругъ раздались крики: «масло жать, масло жать изъ новичка!» вся ватага бросилась на скамью, гд я сидлъ, и меня приперли къ стн. Въ минуту появился Розенкампфъ.
— Охота теб сидть тутъ! — сказалъ онъ мн:- здсь
Онъ взялъ меня за руку и провелъ сквозь толпу шумвшихъ школьниковъ въ коридоръ. На моихъ глазахъ были крупныя слезы, въ воображеніи рисовалась страшная картина выжиманья изъ меня масла. Я всхлипывалъ.
— Какой ты трусъ и неловкій! — польстилъ мн Розенкампфъ, когда мы вышли въ коридоръ, и его лицо исказилось опять гадкой, недтской усмшкой. Онъ, кажется, жаллъ, что спасъ меня отъ выжиманья масла, хотлъ теперь насмяться надо мною. — Недостаетъ только, чтобы ты разревлся и пошелъ бы жаловаться на товарищей, — говорилъ онъ.
— А разв вы не плакали, когда васъ щипали и масло изъ васъ жали?
— Я никогда не плачу, я не такая баба, какъ ты.
Мн стало досадно, и я поспшилъ идти обратно въ классъ.
— Не расплачься! — крикнулъ мн вслдъ Розенкампфъ и засмялся.
Нтъ, Саша не расплакался бы, потому что въ первый разъ въ жизни онъ былъ золъ на всхъ и на все. Ему самому хотлось побитъ кого-нибудь, больно побить, чтобы слышать крики о пощад, видть чужія слезы. Скверное, еще незнакомое чувство было у него на душ, и если бы ему попалось въ эту минуту самое беззащитное животное, онъ прибилъ бы и его, растопталъ бы своими ногами и звонко захохоталъ бы, услышавъ его стоны. Никогда посл не возвращалось ко мн это зврское чувство, но воспоминаніе о немъ осталось въ моей памяти, и теперь я чувствую, что я способенъ къ нему такъ же, какъ мой отецъ, какъ вс чисто-русскіе, безъ примси чухонщины, люди.
Впрочемъ, поколотитъ я не усплъ никого, потому что въ классъ вкатился новый учитель.
IX
Продолженіе
Я сказалъ: вкатился, ибо этотъ учитель боле походилъ на пивной котелъ, на барабанъ, на бочку, чмъ на существо, сотворенное по образу и по подобію Божію. Первый звукъ, произведенный этимъ созданіемъ, была звонкая оплеуха. Ее получилъ мальчуганъ, которому учитель отдавилъ въ дверяхъ ногу. Посл звука оплеухи послдовалъ оглушительный чохъ, звукъ, похожій на ударъ палкою въ сковороду. Потомъ началось сморканье, не мене звучное и раздирающее слухъ; при процесс сморканья большой платокъ учителя принималъ форму трубы… Въ класс царствовала тишина могилы, можно было услышать полетъ мухи, но, кажется, и мухи присмирли и забились въ углы. Только шелестъ листовъ школьнаго журнала, медленно переворачиваемыхъ учителемъ, нарушалъ эту мертвую тишину, и въ ней было нчто зловщее. — Скверно, когда дти сидятъ такъ тихо въ класс.
— Герценъ! — сказала бочка, носившая фамилію Бейтмана.
Къ каедр подошелъ блокуренькій нмецъ; онъ, видимо, роблъ. Бочка пристально и медленно обвела его глазами и, кажется, осталась довольна, сдлавъ мысленное заключеніе: не знаетъ!
— Какъ по-русски: die Flinte? — спросилъ Бейтманъ.
— Ружье, — отвчалъ Герценъ,
— Der Kamm?
— Гребонка?
— Какъ? какъ? — обрадовался Рейтманъ.
— Гребонка?
— А! ты ничего не знаешь. Вурмъ, какъ по-русски: Der Kamm! — спрашивалъ Рейтманъ, подзывая другого ученика.
— Гребэнка, — отвчалъ Вурмъ.
— Ты тоже инчсго не знаешь, мой другъ; останься, мой другъ, здсь! — Глаза учителя налились кровью и бгали. — Розенкампфъ, скажи имъ это слово.
— Гребенка, — отвчалъ Роэенкамнфъ.
— Das ist's, das ist'e! гребенка, гребенка. Слышите вы, кои друзья, гребенка! — Учитель уже дралъ обими руками уши Герцена и Вурма. — Я говорилъ вамъ, что если васъ ночью спросятъ слово изъ урока, то вы должны врно отвтить на вопросъ, перевернуться на другой бокъ и уснуть. Я вдь говорилъ вамъ все это тысячу разъ, мои друзья.
Уши учениковъ страдали страшно.
Такъ шелъ весь урокъ. Около каедры накоплялось все боле и боле учениковъ, ошибавшихся въ одной какой-нибудь букв. Тутъ были перебраны: пыль, пяль, пиль и пылъ, солоные и солэные, столъ и столь, и какъ только добирались до настоящаго выговора
Какъ ни страшенъ былъ учитель, какъ ни боялись ученики, что ихъ вотъ-вотъ сейчасъ вызовутъ и начнутъ драть за уши, но все же они страшно скучали и черезъ силу удерживались отъ разговоровъ и сохраняли тишину. Посреди этой тишины давно уже слышалось жужжанье мухи; неотвязчивое наскомое назойливо жужжало и — странное дло — жужжанье начало, наконецъ, возбуждать смхъ на задней скамь.
— Что у васъ тамъ? — крикнулъ Рейтманъ по-нмецки и уже катился съ каедры и летлъ по классу.
Начались оплеухи, допросы и новыя оплеухи, но муха отыскалась во образ одного русскаго мальчугана. Виновному досталось нсколько звучныхъ пощечинъ и велно было ему, рабу Божію, и двумъ его сосдямъ стоять въ продолженіе недли на колняхъ во время уроковъ Рейтмана. Такъ прошелъ второй урокъ; меня Рейтманъ заставилъ прочесть дв строки и объявилъ мн, что я читаю по-нмецки хуже всякаго сапожника; больше со мною онъ не разговаривалъ.
Для полнйшей характеристики господина Рейтмана разскажу нсколько случаевъ изъ его дятельности. Однажды онъ забылъ дома свою табакерку, пришелъ въ классъ, позвалъ къ себ своего сына, поколотилъ его и веллъ сбгать домой за забытою вещью. Другой разъ по ошибк далъ оплеуху одному болзненному мальчику, тотъ упалъ въ обморокъ. Рейтманъ поблднлъ, послалъ за водою, торопливо разстегнулъ ученику курточку и, когда тотъ пришелъ въ память, началъ ласкать мальчика, просилъ у него извиненія и заставлялъ при себ прибить того школьника, за котораго невинный получилъ оплеуху. Ребенокъ не согласился, и Рейтманъ имлъ удовольствіе собственноручно поколотить виновнаго. Бить, бить и бить было маніей бочкообразнаго господина; онъ ставилъ баллы снисходительне другихъ учителей, ибо за худой баллъ ребенка наказывалъ инспекторъ, оставлявшій его въ школ по средамъ и субботамъ доле урочнаго часа, и Рейтману это не могло принести удовольствія. Онъ билъ съ увлеченіемъ, поддразнивалъ себя, искалъ случая придраться. Во дни студенчества онъ готовился въ пасторы, не выдержалъ экзамена и посвятилъ себя преподаванію нмецкаго языка и всеобщей исторіи. Послдній предметъ зналъ онъ по Беккеровой Weltgeschichte и пользоваться другими пособіями не считалъ нужнымъ. Мы зубрили у него тысячи именъ и годовъ; объ иномъ корол въ исторіи только говорилось то, что сей знаменитый мужъ былъ плшивъ, и въ нашемъ воображеніи рисовалась вмсто человка одна громадная историческая плшь, но все же мы были обязаны помнить о ней такъ же, какъ помнили о длахъ Александра Македонскаго. Въ часы исторіи приносилась въ классъ географическая карта и длинная палка-указка; карта рдко шла въ дло, но палка безостановочно гуляла по нашимъ головамъ, вбивая въ нихъ имена и числа. Рейтманъ разсказывавъ событія съ жаромъ и, со своей точки зрнія, отвергалъ въ человк свободную волю, толковалъ о предопредленіи, вроятно, вспоминая о неудачной попытк сдлаться пасторомъ, и проповдовалъ Resignation: при этомъ его масляные глазки взводились къ небесамъ, то-есть къ классному потолку, гд часто виднлись комки жеваной бумаги и болтавшіеся чортики, и по жирнымъ щекамъ проповдника сочилась одинокая слезка умиленія, потомъ глазки вдругъ смахивали долу и искали, нтъ ли виновнаго, нельзя ли кого-нибудь побить. И вдь находилъ, всегда находилъ.
Этому учителю обязанъ я многими слезами, безсмысленнымъ знаніемъ всеобщей исторіи и чистымъ нмецкимъ выговоромъ.
Промежутокъ времени между вторымъ и третьимъ уроками прошелъ довольно сносно. Я даже не замтилъ, какъ вошелъ въ классъ учитель. Впрочемъ, трудно было и замтитъ; онъ какъ будто не входилъ въ классъ, а просто находился въ немъ и прежде, сидя гд-то въ толп учениковъ, и теперь только взошелъ на каедру, чтобы дти замтили его присутствіе.
— Тише, тише, дти! — увщавалъ учитель школьниковъ.