Гнилые болота

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Здоровъ ли ты, Александръ? — какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову. — У тебя голова горяча, ты похудлъ.

— Нтъ, я здоровъ, — отвчалъ я.

— Отчего же ты постоянно скученъ?

— Мое ученье идетъ плохо.

— Если не отъ лни, то не бда.

— Но я не перейду въ слдующій классъ.

— И это не бда; сиди хоть три года въ одномъ класс, но учись: ты только ученьемъ можешь пробить себ путь.

— Я это знаю; но теперь я не могу учиться; я стараюсь, и все-таки не знаю своихъ уроковъ.

— Подожди, отдохни. Если ты стараешься, то когда-нибудь добьешься и до исполненія своего желанія. Ты много въ комнат сидишь, мало играешь. Рзвись съ товарищами, разсй скуку.

— Товарищи мн не по душ; они скверные

мальчишки.

— Не рано ли ты начинаешь судить людей? — серьезно и строго замтилъ отецъ. — Ты прежде этого не говорилъ. А что твой другъ?

— Не говори мн о немъ, отецъ.

На минуту мы замолчали.

— Ты мн сказалъ, — началъ я:- что не разсердишься, если я не перейду въ слдующій классъ, и я буду спокойне. На будущій годъ я надюсь наверстать потерянное время.

— Хорошо; длай, какъ знаешь. — Отецъ помолчалъ. — Нтъ ли у тебя какихъ-нибудь вопросовъ, мыслей, съ которыми не можешь справиться одинъ? Не нужна ли моя помощь, я теб помогу.

Въ его голос было какое-то дрожанье.

— Есть они, да я одинъ съ ними справлюсь. Спасибо теб.

Отецъ любовно посмотрть на меня.

— Будь же твердъ! Я за тебя не боюсь, ты мой сынъ.

Онъ сдлалъ удареніе на слов: «мой» и спокойно принялся строгать доски.

Посл разговора съ отцомъ я сталъ покойне, но ученье шло не лучше. Отвчая уроки, я краснлъ, путался и сбивался. Пришло время экзаменовъ; одни сдалъ я кое-какъ, на другихъ провалился. Но горе еще не дошло, до крайней точки своего развитія; мн пришлось услышать надъ собою приговоръ тхь людей, которыхъ я считалъ лучшими въ нашей школ.

Въ одинъ изъ послднихъ майскихъ дней я проходилъ по школьному коридору мимо дверей надворнаго крыльца; он были полуоткрыты. На ступеняхъ, спиною ко мн, сидли Воротницынъ и Розенкампфъ, довольно громко разговаривая между собою. Я зналъ, что они любятъ сидть на этомъ мст, и шелъ туда нарочно, обманывая даже самого себя, говоря, что я шелъ случайно: мн, во что бы то ни стало, хотлось подслушать хоть одинъ изъ ихъ долгихъ разговоровъ. Я притаился за дверью.

— Славное время стоитъ, — говорилъ Розенкампфъ.

— Да, теперь бы у насъ на Волг или въ Швейцаріи пожить. Когда-то я увижу эти мста, буду ли тамъ такъ счастливъ, какъ бывалъ при жизни матушки? Ты, Николай, не можешь себ и вообразить, какова природа въ весеннее время! — мечталъ Воротницынъ. — Чудное время! Все оживаетъ, длается мягче, нжне, простой звукъ, простой пискъ ранней птицы полны гармоніи — и все это живетъ! Весна всмъ расточаетъ свои дары, помнишь der Lenz Шиллера:

In einem Tрal bei armen Hirten.

Воротницынъ продекламировалъ мелодическимъ и свжимъ голосомъ стихотвореніе Шиллера.

— Теперь и мысль становится бодре, могуче, и трудъ спорится легче.

— Разумется, легче! Посмотри на нашъ классъ, вс бодры, работаютъ, подгоняютъ себя: экзамены сходить хорошо.

— Да. А замтилъ ты. какъ Рудый сталъ падать? Онъ учится все хуже и хуже.

Я приникъ къ дверямъ и затаилъ дыханіе.

— Замтилъ, но не понимаю, отчего это происходитъ. Неужели причиною тому наша ссора? Онъ не такъ глупъ.

— Не глупъ, но онъ слишкомъ мелочно самолюбивъ; онъ упалъ разъ и уже никогда не встанетъ. Мн жаль его, и осуждать его, какъ и другихъ людей, не должно. Нужно прощать и примиряться. Онъ, бдняга, похожъ на то, что въ нашемъ кругу называется: un laquais endimanch'e.

Я съежился за дверями, когда услышалъ послднія слова Воротницына, и на цыпочкахъ пошелъ, прочь, понуривъ свою голову. Un laquais endimanch'e. Меня жгла эта врная оцнка моей личности, и ужасне всего было то, что я не могъ сказать этимъ людямъ, что уже длаюсь другимъ человкомъ, что они оцнили мое прошлое, но не настоящее. И вдругъ вспыхнула во мн глубокая ненависть къ этимъ людямъ, и въ этомъ чувств было что-то безумно яростное. «А! вы

умные, вы безупречные, люди! — думалось мн. — Зачмъ же вы допустили погибнуть меня, глупаго, испорченнаго? Не нужно мн ваше прощенье! Не нужна мн ваша жалость! Вы хуже меня; я погибалъ, не видя гибели, а вы и видли, да не хотли подать мн руки, вы и теперь оттолкнули бы меня, если бы я къ вамъ пришелъ. Негодяи!» Жёлчь кипла во мн, я не могъ думать и размышлять и на время отдался всецло своей судьб, сдлался мертвою машиною, бросилъ учиться, падалъ на экзаменахъ и даже не краснлъ; даже одинъ разъ — это я помню — улыбнулся, получивъ нуль. Во мн не было надежды на близость перелома во всемъ моемъ существ, а онъ уже стоялъ у порога.

XVIII

Публичный актъ

На послднемъ экзамен я провалился окончательно, не отвтить съ толкомъ ни на одинъ вопросъ и получилъ четвертый худой баллъ. О переход въ слдующій классъ нечего было и думать. Черезъ четыре дня назначался публичный актъ, день торжества и славы для прилежныхъ, день казни и позора для лнивыхъ.

Въ эти четыре дня я находился въ болзненномъ и тревожномъ состояніи; умъ бездйствовалъ и работало воображеніе. Оно рисовало передо мною страшныя картины публичной пытки и позора. Мн хотлось и захворать, и прокалиться сквозь землю. Хотлось убжать куда-нибудь далеко и плакать, горько плакать. Въ послднее время мои слезы словно прожигали мой мозгъ, но не лились изъ глазъ, и отъ этого мн становилось еще тяжеле. Въ ночь передъ роковымъ днемъ мн снился сонъ. Вижу я школьный публичный залъ, онъ полонъ роскошно-одтыми посторонними людьми: въ нихъ я узнаю знакомыхъ барынь-старухъ, ихъ воспитанницъ и пріемышей, гордыхъ пажей и надменныхъ двицъ. Я стараюсь скрыться за ними отъ взоровъ товарищей и отъ директора, но постители раздвигаются и указываютъ на меня директору. Онъ начинаетъ бить меня по лицу, и вижу я, что это не директоръ, а Ройтманъ, багровый отъ злости. Страшно звонко раздаются звуки нощещинъ… Вс хохочутъ и громчо всхъ хохочутъ Воротницынъ и Розенкампфъ. «C'est un laquais endimanch'e!» кричатъ они во все горло, «такъ его и надо! Вейте его, господинъ Рейтманъ! бейте»… «Коля! Коля!» кричу я рыдающимъ голосомъ и просыпаюсь… На двор свтло; слышенъ веселый стукъ колесъ, льется благовстъ, и его торжественные звуки доносятся до меня и медленно замираютъ какъ бы надъ самымъ моимъ ухомъ: горячее майское солнце играетъ яркими лучами на стнахъ и мебели моей крошечной комнатки, на моемъ разметавшемся тл, на сбитыхъ въ ноги простыняхъ… Я вскакиваю съ постели и, не одваясь, въ одной рубашонк бросаюсь на колни передъ образомъ, приникаю пылающей головой къ холодному полу и долго-долго молюсь…

Никогда не молиться мн такъ, какъ молился я тогда. Поднялся я съ холоднаго пола уже другимъ человкомъ, точно во мн что-нибудь порвалось; уже не страхъ передъ собиравшеюся грозою сжималъ мое сердце, но было во мн одно нервическое, нетерпливое желаніе сдлать разомъ расчетъ съ глупо прожитою жизнью, перенести испытаніе, непремнно перенести его, и что-то побдить въ самомъ себ, отыскать новую дорогу. Я торопился идти на актъ, хотлъ скорй пережить этотъ день, вычеркнуть его изъ своей жизни, и только одна мысль: «будь, что будетъ!» шевелилась въ моей голов. Эта молитва была лебединою пснью, проптою моему дтству, и унеслась она съ нею въ ту непроглядную даль, куда унеслись и радости, и горе, и юность моя, чудесная, незабвенная юность!..

Я поспшно одлся и былъ, насколько это было возможно, спокоенъ; только лицо мое было немного блдно.

— Не остаться ли теб дома? — сказала заботливо матушка. — Ты можешь и посл получить годовое свидтельство.

— Нтъ, матушка, я пойду.

— Но ты блденъ, теб нездоровится и, Богъ знаетъ, какъ пройдетъ этотъ актъ.

— Я пойду, что бы тамъ ни было.

Матушка вопросительно взглянула на отца.

— Иди, сынушка! И горю, и радости надо глядть прямо въ глаза.

— Я это и хочу сдлать.