Гнилые болота
Шрифт:
— Только не теряй присутствія духа, не робй!
Если бы этотъ разговоръ произошелъ наканун рокового дня, то я остался бы дома. Теперь же во мн пробудилась непонятная для меня самого ршимость идти и выдержать пытку.
Въ одиннадцать часовъ я былъ уже въ школ, въ двнадцать всхъ учениковъ попарно повели въ публичный залъ и усадили тамъ на назначенныхъ мстахъ. Это была большая, весьма красивая комната, особенно оживленная во дни публичныхъ актовъ. Съ потолка опускалось нсколько люстръ съ блестящими хрусталиками, на стнахъ висли портреты важныхъ лицъ, содйствовавшихъ учрежденію и процвтанію школы; надъ каедрой директора красовалось лпное изображеніе Спасителя, благословляющаго дтей. Около каедры плотными рядами сидли родители нашихъ воспитанниковъ и множество праздношатающихся людей, ищущихъ удобнаго случая убить свободное время. Въ конц зала помщались воспитанники и воспитанницы училища. Все это было облито горячими лучами солнца и весело сіяло. На хорахъ гудлъ органъ, полились ноющіе звуки нмецкаго гимна. Торжество началось.
Сказавъ нсколько словъ благодарности постителямъ, директоръ ввелъ на каедру одного изъ выпускныхъ воспитанниковъ; этотъ началъ говорить о чемъ-то
— Рудый!
Я привсталъ у своего мста.
— Подойдите ко мн,- сказалъ директоръ.
Блдный, трепещущій, какъ пойманная птица, пошелъ я между рядами стульевъ и подошелъ къ каедр, не поднимая головы.
— Мн хочется поговорить съ вами особенно, — началъ директоръ. — Вы были въ продолженіе нсколькихъ лтъ первымъ ученикомъ въ тхъ классахъ, гд вы находились, примромъ для товарищей, любимцемъ учителей, гордостью цлой школы, и вдругъ, не знаю почему, съ начала ныншняго полугодія вы стали лниться, стали разсяны, каждый день былъ днемъ новаго паденія. Я не стараюсь угадывать причины, вызвавшія вашу лнь; быть-можетъ, въ ея основаніи таится что-нибудь такое, что могло бы навсегда оттолкнуть меня отъ васъ, — этого я не желалъ бы. Я врю въ вашу нравственность. Вы довели вашихъ наставниковъ до того, что они должны были перемстить васъ съ перваго мста на четырнадцатое. Коли бы я не любилъ васъ за ваше прошлое, я не обратилъ бы теперь на васъ никакого вниманія. («Теперь!» мелькнуло у меня въ голов). Но мн жаль, если погибнутъ ваши способности, а у васъ ихъ много. Мн жаль оставить васъ въ томъ же класс, отнять у васъ еще годъ; вы знаете положеніе своихъ честныхъ родителей, ршившихся, несмотря ни на что, дать вамъ прочное образованіе; имъ нужна опора, и чмъ скоре будете вы въ состояніи помогать имъ въ трудахъ жизни, тмъ лучше…
При этихъ словахъ кровь хлынула мн въ голову. «Нищетой попрекаетъ!» подумалъ я. Мои губы затряслись, и я съ такой злобой и упрекомъ взглянулъ на директора.; что онъ на мгновенье остановился. «Подлецъ, подлецъ!» хотлось мн крикнуть на всю залу, оглушить всхъ этимъ словомъ: но онъ уже продолжалъ:
— Я могу дать вамъ средства исправиться, воскреснуть во мнніи учителей, передъ которыми я сталъ вашимъ адвокатомъ. Я даю вамъ право въ август переэкзаменоваться изъ четырехъ предметовъ. — Замтьте: это исключеніе изъ общаго правила, къ нему побудило меня одно чувство любви къ погибающему молодому человку. Постарайтесь употребить съ пользою лтнее время, докажите, что я не тщетно надюсь на васъ, оправдайте блистательно мои надежды. Вы докажете, что у васъ есть силы, не правда ли, мой другъ?
Онъ назвать меня этимъ именемъ, я это ясно слышалъ. Зачмъ въ такія минуты не находится человка, который плюнулъ бы въ лицо подобнымъ господамъ и крикнулъ бы: «ты лжешь, негодяй!» Въ зал сидли сотни отцовъ и матерей, и, вроятно, вс были растроганы словами директора, спасающаго отъ гибели молодого человка, и, конечно, ни въ комъ не шевельнулся вопросъ: разв такъ спасаютъ людей?
Отвтомъ на вопросъ директора, на эту рчь, полную вкрадчивой ласки, выраженной въ безжизненной форм докладныхъ бумагъ, въ которой мое свжее, молодое чувство почуяло іезуитскій расчетъ господина блеснуть передъ публикою нжною любовью къ ученикамъ, въ отвтъ на это безпощадное, публичное топтанье въ грязь человческаго самолюбія — было одно глухое, безслезное рыданье; я забылъ, что мн пятнадцать лтъ, что нужно бытъ твердымъ. Напрасно закрылъ я лицо руками, меня и сквозь нихъ жгли любопытные взгляды постителей акта. Ничего не видя, ничего не слыша, быстро пошелъ я изъ залы къ выходу. Я не зналъ, куда я иду, и шелъ, наступая на ноги людей, задвая за стулья… Наконецъ, чья-то рука опустилась на мое плечо.
— Что съ тобой, дитя мое? ласково спросилъ меня кроткій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Мейера.
Мейеръ вышелъ изъ залы слдомъ за мной. Я открылъ свое лицо и поспшилъ ссть на первую попавшуюся скамью. Разъ остановленный, я не могъ идти дале: силы меня оставили.
— Воды! едва слышно пробормотать я.
Мейеръ сбгалъ за водою.
— Пей! Сядь поближе къ окну, успокойся! — говорилъ добрякъ. — Да перестань же плакать, дитя мое. Богъ милостивъ, все перемнится. Со мной была такая же исторія въ школ, меня даже выгнать хотли; но все же Богъ послалъ силы, и я сдлался человкомъ. Вруй въ свои силы и въ помощь
Его рука ласкала мои волосы, и на нихъ одна за другою падали его горячія слезы. Быть-можетъ, въ эту минуту старое дитя плакало о своей неспособности спасать въ пору и во-время любимыхъ дтей. Слушая его рчи, я горячо и крпко пожалъ лвую руку своего слабаго, безпомощнаго друга-учителя и вдругъ прильнулъ къ ней губами… Я весь горлъ, голова была тяжела, въ ушахъ шумло.
Мейеръ поднялъ мою голову, поцловалъ меня въ лобъ.
— Ты совсмъ нездоровъ, — сказалъ онъ, качая головою. — Лучше бы было теб остаться дома.
— Ничего! я самъ этого хотлъ, мн это было нужно, — отвчалъ я въ полузабыть; мой языкъ былъ сухъ и едва шевелился.
— Что нужно? — спросилъ Мейеръ.
— Позоръ, искупленіе.
Мейеръ широко открылъ глаза, еще разъ задумчиво покачалъ головою и повелъ меня по лстниц на крыльцо. Тамъ онъ надлъ на меня пальто и фуражку, нанялъ извозчика, заплатилъ ему деньги и отправилъ меня домой съ однимъ изъ школьныхъ служителей.
— Учись, надйся на Бога! — были послднія слова старика; они звучали въ моихъ ушахъ и тогда, когда пропали изъ виду и онъ самъ, и зданіе школы, и весь окружающій міръ.
Не знаю, внесли ли или ввели меня въ нашу квартиру, по помню, что только черезъ недлю я узналъ ее и всхъ озабоченныхъ людей, тихо ходившихъ около моей постели.
У меня была горячка.
Докторъ веллъ перевезти меня на дачу. Двадцать второго іюня мы перебрались въ Петергофъ. Отецъ купилъ мн нсколько книгъ для чтенія, надлалъ разныхъ коробочекъ и ящичковъ и ухаживалъ за мною, какъ за годовымъ ребенкомъ. Онъ исхудалъ во время моего недуга, и какъ будто воскресъ, когда я сталъ поправляться.
XIX
Заключеніе первой части
Здсь оканчивается исторія моего безотраднаго дтства, совершается полный переломъ во всемъ моемъ существ. Мечты о томъ, что я самъ по себ, безъ заслугъ и длъ, что-нибудь значу, что счастіе жизни состоитъ въ важномъ чин, въ барскихъ замашкахъ и въ богатств, мечты, привитыя мн бабушкою, школою, контрастомъ богатой обстановки другихъ домовъ съ бдною обстановкою моей жизни, теряютъ для меня всякое отрадное значеніе, длаются мн отвратительны. Я начинаю сознавать, что именно он были причиной той глупой роли, которую я игралъ, что он помшали развиться во мн сознанію необходимости учиться собственно для себя, а не для того, чтобы блестть, получать хорошіе баллы и избгать наказаній. «Неужели только я одинъ былъ такимъ глупцомъ?» спрашиваю я себя и, перебирая всхъ учениковъ, вижу, что вс они были таковы: одни гордились своимъ дворянскимъ достоинствомъ, какъ чмъ-то возвышающимъ человка, и хвастали чинами отцовъ, какъ своею личною заслугою; другіе старались замаскироваться въ щегольскія курточки, обмануть и себя, и другихъ; трусливые учились, боясь наказаній, самолюбивые — желая отличиться; смлыя и безстыдныя дти махали рукой на ученье и съ забубенно-беззаботнымъ смхомъ получали нули. «Вс не лучше меня, у всхъ т же ошибки», мысленно ршаю я. Но вотъ передо много растетъ чья-то могучая личность и, кажется, говоритъ: я не такова! Это Калининъ. Онъ пріобртаетъ мое уваженіе и любовь; мн еще смутно, но уже понятенъ его самородный умъ, смекнувшій, для чего надо учиться — вопросъ, до разршенія котораго мн пришлось добираться путемъ обмановъ и опыта. Я красню при воспоминаніи о своихъ привычкахъ и ловкихъ манерахъ, давшихъ поводъ Воротницыну назвать меня un laquais endimanch'e: но это названіе уже не жжетъ меня такъ, какъ жгло прежде: мало-по-малу, я пріучаюсь смяться надъ собою и обгоняю Воротницына: онъ назвалъ меня этимъ именемъ, узнавъ мое званіе и увидавъ паденіе: я же подмчаю признаки того же типа, къ которому принадлежалъ я, даже въ тхъ важныхъ мальчикахъ, съ которыми встрчался я когда-то въ богатыхъ домахъ отжившихъ баръ. «Отчего они спрашивали о званіи моего отца и не искали ни мн самомъ никакихъ достоинствъ?» говорю я. «Отчего они въ урочный часъ носились по Невскому проспекту на наемныхъ рысакахъ и, искривясь на бокъ, смотрли на бгъ коней, пуская пыль въ глаза прохожихъ и длая видъ, что кони ихъ собственные? Отчего они такъ много говорили о блеск баловъ и, разсказывая о знакомыхъ, не упоминали ни о честности этихъ людей, ни объ умственныхъ способностяхъ ихъ, но не забывали поименовать ихъ званія и чины, опредлить ихъ богатство? Оттого, что они „laquais endimanch'es“, отвчаю я, смясь… Мой умъ припоминаетъ вс событія недавней жизни, до самыхъ мельчайшихъ подробностей; я разспрашиваю у отца и у матери о ихъ жизни, о жизни бабушки и дяди; они съ полною готовностью, не скрывая ничего, удовлетворяютъ моему желанію и, кажется, понимаютъ, что мои вопросы вызвало не одно любопытство. Отецъ, по мр своихъ силъ, послдовательно развиваетъ передо мною свои взгляды на жизнь, купленные опытомъ. Онъ уже считаетъ меня ровнымъ себ, подготовленнымъ для принятія этихъ взглядовъ. Иногда они пугаютъ меня своею безпощадной правдою, и мн длается на минуту страшно. Становятся мн ясны и пустота, и ничтожность, и истинныя заслуги знакомыхъ мн личностей. Я работаю надъ собою, бодро работаю, не утомляясь, не охая, и ищу идеала не просто честнаго, какъ мой отецъ и мать, но честнаго и счастливаго человка; отецъ и мать не были счастливыми людьми, они просто безропотно покорялись своей судьб, понимая, что боле широкой дятельности для нихъ не можетъ существовать; не будь у нихъ меня, и не было бы у нихъ ни одной отрадной надежды въ будущемъ, они жили бы только для того, чтобы умереть. Эту правду дали они мн почувствовать, и я не хочу жить такою жизнью. „Гд же ты таишься, людское счастье? — восклицаю я. — Блесни ищущимъ тебя людямъ и озари яснымъ свтомъ ихъ скорбящія души, усталые умы и примири ихъ съ жизнью! Довольно горя, довольно покорности, позволь пожить!“ Но представить себ идеалъ счастливаго человка я не могу. Мой умъ это я понялъ не въ то время, но гораздо позже, — принадлежалъ къ тмъ негеніальнымъ, простымъ умамъ, которые только путемъ опыта и отрицанія добираются до истины и никогда не наталкиваются на нее разомъ, по чутью, по вдохновенію. Тогда я считалъ себя именно такимъ геніемъ-изобртателемъ, и потому не покидалъ своей мечты найти желанный идеалъ, хотя для сознанія его у меня не было данныхъ.