Гнилые болота
Шрифт:
— Ты видишь, — продолжалъ онъ черезъ нсколько минутъ:- я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я мъ ея хлбъ… Это мн тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ; это такъ должно быть, но мн не сладокъ ея хлбъ, его не можетъ подсластить, — что ни толкуй Воротницынъ, — никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передлало во мн многое, и я ему благодаренъ. Теб надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.
— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупе его, — сказалъ я.
Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мщанской семь, и каждый человкъ, употреблявшій эти слова, казался мн боле умнымъ, чмъ я самъ.
Розенкампфъ уврялъ меня въ добродушіи Воротницына и вплоть до двухъ часовъ развивалъ передо мною теорію, которую проповдывалъ тотъ. Воротницынъ, какъ я уже говорилъ выше, былъ сынъ аристократа, пользовался всми удобствами жизни, имлъ хорошихъ учителей-нмцевъ, прочелъ множество книгъ, рано путешествовалъ по Европ, и потому очень понятно, что уже на семнадцатомъ году своей жизни, и даже ране, усплъ усвоить себ какую-то теорію жизни, этотъ печальный даръ всхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всми силами стараются
Теорія, какъ видите, ясная, мирная, вполн подходившая къ характеру Воротницына. Розенкампфъ схватился за эту теорію съ живою радостью, какъ тонущій хватается за соломинку; ему было тягостно вчное озлобленіе, онъ хотлъ спасти свое молодое сердце. Но, разумется, скоро у него явились вопросы, какъ примириться съ тмъ, что продолжаетъ тяготть надъ нимъ, придавливаетъ его, топчетъ въ грязь. Тмъ не мене, при первой встрч со мною посл ссоры, онъ еще поклонялся убжденіямъ Воротницына и старался навязать ихъ на себя, какъ навязываютъ на коровъ колокольчикъ, чтобы он не потерялись. Но зоркій глазъ могъ и тогда уже разглядть, что навязанное такъ и оставалось навязаннымъ, а не приросшимъ; колокольчикъ такъ и оставался колокольчикомъ, и при удобномъ случа могъ зацпить за первый сучокъ въ лсу и потеряться навсегда. Я, конечно, не могъ этого замтить и думалъ, что Розенкампфъ такъ же искренно вритъ въ непогршимость теоріи, какъ горячо ее проповдутъ, и не въ силахъ былъ спорить.
«Какой я глупецъ, — думалось мн въ этотъ день, — я почти не понимаю того, что онъ говоритъ, я даже и пересказать этого не сумю. Мн все счастье какое-то хочется отыскать, а Коля называетъ это желаніе счастья порокомъ, эгоизмомъ. Врно, у меня дурное сердце, что я только о себ хлопочу».
Прошла недля, къ намъ пріхалъ Воротницынъ. Онъ увидалъ меня съ Розенкампфомъ, обрадовался нашему примиренію, пожалъ мою руку, разспросилъ, какъ я провелъ лто, что длалъ. Я разсказалъ все, кром знакомства съ Катей. Не оттого промолчалъ я о ней, что считалъ это тайною; но чувствовалъ, что разскажу смшно и неясно, и побоялся двусмысленныхъ улыбокъ. У нихъ, у моихъ друзей, особенно у Воротницына, все выходило такъ отчетливо и ясно, а у меня сбивчиво и темно. Въ Воротницын я видлъ умнаго молодого человка, а не юношу, и боле гордился его дружбою, чмъ радовался ей. «Глупъ ты, Сашенька, — мысленно длалъ я себ комплименты, — никогда теб не выдумать пороху».
Такъ на томъ и поршилъ, что глупъ, сталъ удерживаться отъ звоты во время мудрыхъ разсужденій новаго друга и старался прислушиваться къ тому, что говорятъ умные люди.
III
Второй классъ и новые учителя
Второй классъ, secunda, пользовался нкоторыми школьными привилегіями. Въ немъ ученики имли право отвчать уроки сидя и выходить изъ класса безъ позволенія наставника, то-есть длались молодыми людьми. Учителя теряли право плюходйствія, дранья за волосы, руготни сволочью, шушерой и тому подобныхъ прелестей. Даже слово ты должно было исчезнуть изъ ихъ лексикона, и они обязывались склонять во всхъ падежахъ мстоименіе вы. И сами учителя были большою частью не т, что въ первыхъ классахъ: только важный Гро и мучитель Рейтманъ имла несчастіе заниматься съ нами и сдерживать свои порывы; Рейтманъ хоть на сын могъ вымещать злобу, а Гро и этого не имлъ. Латинскій и греческій языки преподавались директоромъ, ярымъ филологомъ; онъ по цлымъ часамъ возился съ нсколькими строками Цицерона, комментировалъ ихъ, цитировалъ нмецкихъ филологовъ, какъ будто хвастая передъ нами своею сухою начитанностью и не думая о томъ, какую пользу принесетъ эта мертвечина будущимъ булочникамъ, каретникамъ, купцамъ, чиновникамъ и вообще чернорабочимъ жизни; онъ доводилъ насъ до одурнія, посвящая во вс тонкости произношенія греческаго гекзаметра, свертывалъ губы въ трубочку, подпвалъ тактъ и, надо сказать правду, почти никто не постигъ этихъ тонкостей; у меня и теперь начинается перхота въ горл при чтеніи греческихъ гекзаметровъ. Математикой занимался молодой магистръ с. — петербургскаго университета, очень серьезное и безцвтное созданіе, впрочемъ, неглупый малый и въ войн учениковъ съ учителями державшій сторону правыхъ, а это въ учителяхъ рдкость. Учителемъ естественной исторіи былъ нкто-Шпиценъ, нмецъ, старичокъ-юноша, носившій розовенькій галстучекъ и отложные воротнички, изъ-за которыхъ выглядывала дрябленькая и желтенькая шейка, поддерживавшая весьма злющее и отмнно-хитрое лицо іезуита. Шпиценъ вчно вспоминалъ о той пор, als er noch in Dorpat war. Эта стереотипная фраза повторялась въ теченіе двадцати пяти лть и примшивалась ко всему; всевозможныя открытія въ естественныхъ наукахъ совершались въ то время, als er noch in Dorpat war, что давало поводъ думать, что онъ былъ не изъ прилежныхъ студентовъ и пробылъ въ Дерпт безчисленное множество лтъ. Мы вс говорили: Gott hat die Welt erschaffen, als Herr Spizen noch in Dorpat war [1] . Старичокъ очень любилъ разсказывать анекдоты, разъ двадцать повторяя одинъ и тотъ же. Одинъ изъ любимйшихъ былъ слдующій: Шпиценъ, разумется, als er noch in Dorpat war, преподавалъ одной двиц минералогію и объяснялъ учениц способность ртути смшиваться съ золотомъ и серебромъ. Двица сдлала опытъ надъ золотой табакеркой отца, и учителю пришлось поплатиться своимъ карманомъ, въ то время довольно тощимъ, а двиц кончить занятія естественною исторіей. Этотъ анекдотъ разсказывался съ неподражаемою серьезностью и замчательнымъ тупоуміемъ. «Ахъ, это были тяжелыя времена!» — всегда восклицалъ Шпиценъ, оканчивая анекдотъ. Вообще учителя производили на насъ не очень пріятное впечатлніе; каждый по-своему умлъ убивать время безъ пользы для учениковъ, разсказывать анекдотцы, исторійки, въ то время, когда наши умы жаждали жизни и свжаго воздуха. Изъ этой безцвтной толпы рзко выдавался учитель исторіи русской словесности, господинъ Носовичъ. О немъ стоитъ сказать нсколько словъ.
1
Богъ
Носовичъ былъ изъ семинаристовъ, окончилъ курсъ въ одномъ изъ русскихъ университетовъ, заглянулъ въ деревню къ своему старому отцу-священнику, но вмсто него нашелъ дома только старую отцовскую ряску, полторы пары нижняго платья, нсколько горшковъ, да зачитанную библію, и свжую, еще не покрытую дерномъ могилу на сельскомъ кладбищ, къ которой привелъ его новый молодой попъ, поспшно занявшій вакантное мсто. Отдалъ Носовичъ и ряску, и нижнее платье, и горшки новому попу, попросилъ его за это отслужить панихиду и, съ библіей подъ мышкой, пошелъ мыкаться по блу-свту. Жилъ онъ въ качеств домашняго учителя во многихъ домахъ, здилъ съ какимъ-то помщичьимъ семействомъ за границу, просидлъ пять лтъ не по своей вол въ какой-то трущоб; прошелъ огонь и воду, и былъ тертый калачъ, старый воробей, котораго на мякин не обманешь. Приземистый, черненькій, морщинистый, съ кривыми ногами, съ больною грудью, подвижной до крайности, онъ не могъ понравиться съ перваго взгляда, какъ нравятся иногда т ходячія модныя картинки, которыя ежедневно шлифуютъ тротуары Невскаго проспекта. Вы напрасно потеряли бы время, стараясь прочесть на его лиц отличительную черту его характера. Выраженіе этого лица мнялось ежеминутно, и на немъ являлись оттнки всхъ душевныхъ ощущеній: не выражало оно только робости, подлости и глупости. Глядя на него, вы могли безошибочно сказать, что чувствуетъ этотъ человкъ въ данную минуту. Сначала эта игра выраженія лица казалась постороннимъ людямъ фиглярствомъ; но т люди, которые близко знали этого прекраснаго человка, понимали, что эта игра была слдствіемъ его впечатлительности, и никакими усиліями не могъ онъ удержать на своемъ лиц одно маскирующее чувства выраженіе, заморозиться въ плюгавой формочк, какъ выражался онъ на своемъ язык. Рчь его была размашистая, мткая и живая, часто страдавшая грамматическими неправильностями, но всегда врная народному говору. Его шутка, а онъ любилъ пошутить, — отличалась то неподдльнымъ юморомъ, то поражала мужицкою топорностью: онъ иногда шутилъ, какъ иной мужичокъ, подкравшійся сзади къ своему другу-земляку и хватившій его въ шутку по плечу съ такою ловкостью, что у друга наврное будетъ синякъ на плеч. Другъ, разумется, крикнетъ: «вишь ты лшій-чортъ», и все-таки дружески обнимается съ землякомъ, и оба крпко поцлуются на три стороны. Носовичъ зналъ это свойство своихъ шутокъ и часто говаривалъ: «потритесь съ мое о крестьянскіе зипуны, и къ вамъ прилипнетъ частица трудовой мужицкой грубости; эта грубость все-таки лучше мягкости гнилья». Такой господинъ не могъ прослыть въ мужскомъ обществ за славнаго малаго и въ дамскомъ за душку; но зато любившіе его любили горячо и не перенесли бы спокойно, если бы онъ поворотился къ нимъ спиною, — такой поворотъ выразилъ бы его мысль: ты, братъ, подлецомъ сталъ! И какъ бы ни юлилъ тотъ, кого заклеймилъ Носовичъ этимъ именемъ, никогда не удалось бы ему доказать, что Носовичъ ошибся. Славное чутье было у этого господина!
Мы, второклассники, прежде его появленія въ нашемъ класс, слышали о немъ множество анекдотовъ. Разсказывали намъ, напримръ, что однажды въ одномъ изъ училищъ, гд Носовичъ давалъ уроки, школьники положили въ его взъерошенную шляпу десятокъ соленыхъ огурцовъ. По окончаніи урока учитель замтилъ продлку и весело обратился къ ученикамъ съ слдующими словами: «ну, вотъ и спасибо вамъ! Моя жена горевала сегодня утромъ, что къ жаркому салату нтъ, вотъ ее теперь и обрадую: огурцовъ принесу. Только въ другой разъ, если вздумаете сдлать мн или кому другому подобный подарокъ, то не кладите его въ шляпу, а горшочекъ купите, маленькіе такіе горшочки есть, дв копейки стоятъ… Теперь же, господа, я попрошу у того, кто это сдлалъ, фуражку; онъ молодой человкъ и безъ нея можетъ прогуляться, а я, пожалуй, простужу свою старую голову. Завтра я съ благодарностью возвращу фуражку». Фуражекъ было представлено съ десятокъ. «Э! да вы въ складчину огурцы-то покупали: напрасно вы на меня изъянились», — промолвилъ Носовичъ и взялъ фуражку одного пансіонера, которая была ему впору. На слдующій день она была возвращена; учитель похвалилъ вкусъ огурцовъ и никогда не упоминалъ боле объ этой исторіи. Съ этой поры дти обожали его. Почему'? Потому что они съ дтскою опрометчивостью и необдуманностью сдлали дло, и, по обыкновенію, сами же испугались его послдствій, когда оно было уже непоправимо; поступокъ Носовича избавилъ ихъ отъ заслуженнаго, даже по ихъ понятію, наказанія, и учитель представлялся виновникамъ спасителемъ отъ порки. Другой анекдотъ былъ слдующаго рода: два школьника подрались, и одинъ изъ нихъ, вырвавшись изъ рукъ непріятеля, побжалъ по коридору; непріятель погнался за нимъ и, думая нагнать его на поворот коридора, дернулъ кулакомъ по спин перваго подвернувшагося подъ руку человка. Этотъ человкъ былъ Носовичъ; онъ разговаривалъ съ однимъ изъ воспитанниковъ.
— Тяжелая, батюшка, у васъ рука, — сказалъ онъ, поглаживая спину. — Вамъ нужно быть поосторожне, — прибавилъ онъ и снова обратился къ своему собесднику.
Провинившійся ученикъ струсилъ и сталъ извиняться. Носовичъ засмялся:
— Странный вы человкъ! какъ ни извиняйтесь теперь, а синякъ на спин у меня все-таки будетъ. Будьте лучше осторожне въ другой разъ.
Мы съ нетерпніемъ желали увидть эту оригинальную личность въ класс и уже въ коридор разсматривали его со всхъ сторонъ. Носовичъ явился въ класс черезъ недлю посл начала ученія.
— Идетъ, идетъ! — раздались голоса учениковъ, сторожившихъ у дверей класса.
Вс притихли, поспшно услись на мста и устремили свои глаза на двери. Въ нихъ показалась черненькая фигура новаго учителя.
— Ну-съ, господа, имю честь рекомендоваться, — сказалъ онъ, весело улыбаясь и прохаживаясь по классу. — Прошу любить, да жаловать. Надюсь, что мы будемъ хорошими друзьями и не станемъ сердиться: вы будете длать свое дло, я свое, — и все пойдетъ, какъ по маслу. Я намренъ первые часы употребить на чтеніе нкоторыхъ произведеній, которыя мн кажутся хорошими; потомъ попрошу васъ самихъ писать на темы, которыя я задамъ, и въ то же время мы будемъ учить исторію русской литературы. Хорошихъ сочиненій у насъ не то, чтобы очень много, но и не мало. Зато нкоторыя превосходны. Мы начнемъ съ отрывковъ изъ «Мертвыхъ душъ» и «Ревизора»; прочтемъ одинъ разсказъ изъ «Записокъ Охотника», нсколько мстъ изъ «Кто виноватъ?» и, чтобы дать вамъ руководящій взглядъ, прочту я отрывки изъ статей Блинскаго и статью «Капризы и Раздумье». Потомъ мы начнемъ заниматься исторіею литературы, переберемъ по косточк всхъ писателей и писакъ, посмемся, пошутимъ, попишемъ статейки и выучимъ, такимъ образомъ, многое. Я думаю, вы очень мало писали, и не вс изъ васъ умютъ дльно излагать свои мысли… Вы не обижайтесь моимъ мнніемъ; я — старый воробей, меня ростомъ да годами не обманете. Дудки-съ! Помню я много курьезныхъ сочиненій, знаю я письмо одного кадета къ родителямъ; начало письма было слдующее: «Дражайшіе папенька и маменька! я, слава Богу, здоровъ, только вывихнулъ себ руку, чего и вамъ желаю, но вы не безпокойтесь объ этомъ…» дале не занимательно — денегъ просилъ. Можетъ-быть, и изъ васъ многіо пишутъ не лучше, — тмъ придется много работать.
Носовичъ сощурилъ глаза и посмотрлъ на насъ.
— Начнемте читать, — продолжалъ онъ. — Прошу не стсняться и тотчасъ же спрашивать меня, если попадутся непонятныя вамъ выраженія или мысли, иначе я подумаю, что вы или все знаете лучше лучшаго, или что вы просто любите процессъ чтенія, наслаждаетесь звуками моего голоса.
Носовичъ началъ читать. Я никогда, ни прежде, ни посл, не слыхалъ подобнаго чтенія. Носовичъ не кривлялся, не декламировалъ; но каждая ловкая картина, каждое мткое слово, каждая личность рзко бросались въ глаза. Глава о Плюшкин, описаніе сада, комнаты, личность самого хозяина совершенно выяснялись передъ нами. Я въ этотъ день впервые познакомился съ произведеніями Гоголя и сразу понялъ, что тутъ дло идетъ о дйствительной жизни, что это не сочинено. Кажется, то же поняли и другіе школьники. При звукахъ колокольчика вс въ класс приходили въ движеніе, но въ этотъ разъ никто даже и не пошевелился. Носовичъ дочиталъ главу черезъ пять минутъ посл звонка.