Гнилые болота
Шрифт:
И кто же не чувствовалъ этого мучительнаго, захватывающаго духъ желанія быть счастливымъ? Кто не разъ падалъ въ изнеможеніи на избранномъ пути, обманувшись въ своихъ поискахъ и видя передъ собою, вмсто искомаго сокровища, вмсто драгоцннаго клада, разрытую темную и холодную могилу? „Разв это цль жизни, — кричалъ онъ въ бшеномъ изступленіи:- и разв я жилъ! Разв годы напрасныхъ поисковъ, трудовъ и страданій были жизнью? И хоть бы отрадная надежда надъ этой темною могилой открыть своимъ дтямъ тайну жизни и счастья — такъ и ея нтъ! Да будутъ прокляты и горькая доля, и обманчивый призракъ, манившій меня за собою съ безпечнаго пира беззаботныхъ людей и толкнувшій теперь въ могилу!“ Проклиналъ бднякъ весь міръ, и свой честный и пытливый умъ, и свою недремлющую совсть, а надъ нимъ въ безграничную даль раскидывалось свтлое небо, кругомъ волновались, какъ море, еще зеленые побги ржи, весело шумли молодые, сочные листья деревъ, и, кружась въ воздух, плъ свою вдохновенную псню поэтъ-жаворонокъ, исчезая въ голубомъ
Отчего бы не быть счастливымъ?..
Чмъ разршились мои поиски, какъ и какія убжденія развила во мн послдующая жизнь, по какой дорог я пошелъ, къ какой цли, и была ли эта цль только призракомъ счастья или настоящимъ счастьемъ — узнаетъ читатель въ слдующей части моей исторіи, если онъ не вздумаетъ окончить чтеніе на этой страниц и, безнадежно махнувъ рукою, сказать: „дрянь исторія!“ Но, быть-можетъ, не вс читатели поступятъ такъ. Есть и еще разрядъ читателей. Это одинокіе люди, заброшенные судьбой въ разныя болота и пучины нашего общества, давнымъ-давно прекратившіе неврную переписку со своими друзьями по убжденіямь. Въ ихъ головахъ вчно роятся горячіе вопросы, недоумнія и сомннія; они встрчаютъ въ своемъ одиночеств каждую новую книгу, какъ свжаго человка, могущаго сдлаться ихъ собесдникомъ, и жадно дорываются до высказанныхъ въ ней взглядовъ, и длается она ихъ другомъ, если ей удастся дать отвтъ хоть на одинъ изъ предлагаемыхъ ей вопросовъ. Незлобивъ и веселъ ихъ смхъ надъ неловкимъ выраженіемъ полюбившагося имъ писателя. Это тотъ же смхъ, которымъ смялись они въ школ надъ медвжьими ухватками своего любимаго друга, которому (рискуя наткнуться на училищное начальство и подвергнуть себя наказанію) носили они въ карцеръ и говядину, и пирожки отъ своей обденной порціи. Такихъ читателей хотлъ бы я имть, и взгрустнулось бы мн, если бы они вздумали прекратить со мною знакомство на этой страниц.
Другъ-читатель, моя исторія не художественна, въ ней многое не договорено, и могла бы она быть лучше обдлана; но намъ ли, труженикамъ-мщанамъ, писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, разсчетливо-эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ, полированнымъ слогомъ? Мы урывками, въ свободныя минуты записываемъ пережитое и перечувствованное и радуемся, если удастся иногда высказать накипвшее горе и т ясныя, непризрачныя надежды, которыя поддерживаютъ въ насъ силу къ трудовой чернорабочей жизни. Хорошл, если само собою скажется мткое слово, нарисуется ловкая картина и вырвется изъ-подъ сердца огонь поэзіи; но если и ихъ не найдется, то горевать нечего, обойдется и такъ. Ты самъ, читатель, не глупъ и чувства у тебя много; ты самъ сумешь замнить мое неуклюжее, долговязое выраженіе однимъ мткимъ словомъ, которое попало теб на языкъ! Счастливецъ! во время чтенія дополнишь ты нсколькими бойкими штрихами торопливо набросанную картину и сдлаешь ее художественнымъ произведеніемъ, и при двухъ-трехъ словахъ, намекающихъ на поэзію, отдашься ты весь поэтическому порыву, создашь изъ моего сырого матеріала величественное твореніе фантазіи. Хотлось бы мн встртиться съ тобою, крпко пожать твою руку и съ полной увренностью, что я не лишній въ твоемъ дом, сказать: „наконецъ-то, мы увидлись! Я думаю, ты такъ же соскучился обо мн, какъ я о теб“. Въ этихъ простыхъ словахъ не будетъ ни заносчивости, ни нахальнаго хвастовства, потому что ихъ произнесетъ не великій геній, не могучій талантъ, даже не юноша, подающій надежды, а такой же простой смертный, такой же чернорабочій жизни, какъ и ты самъ, мой другъ.
До свиданія!..
Часть вторая
I
Первые ясные дни юности
Кому случалось въ молодости перенести тяжелую болзнь, тотъ знаетъ то сладостное чувство, которое разливается во всемъ организм человка въ дни выздоровленія. Мы чувствуемъ, какъ быстро крпнутъ силы, что ничего уже не болитъ, и въ тл чуется только истома, но и она уменьшается съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, и уже не безпокоить; она даже пріятна. Мы то предаемся всмъ существомъ отдыху, полнйшему far niente, то приводимъ въ движеніе усталые члены, каждый мускулъ, каждый суставъ, какъ будто измряя возрождающіяся силы. Привтне смотрятъ глаза на міръ, какъ бы снова возвращенный, и становится онъ вдвое миле и дороже, чмъ былъ прежде. Онъ является примирившимся другомъ посл мучительной размолвки и долгой разлуки. Открываются въ немъ новыя прелести и достоинства, и вдругъ пробуждается въ душ страстное желаніе полне насладиться всмъ, что такъ долго было отнято. И счастливъ тотъ, кто могъ провести время выздоровленія посреди животворящей природы и подышать тмъ воздухомъ, которымъ дышатъ птицы. Такъ выздоравливаютъ люди только въ молодости: старчество видитъ въ выздоровленіи только отсрочку смерти, и хотя радуется ему, но не полна эта радость, и много въ ней тихой грусти и невольно навертывающихся на глаза слезъ.
Такія чувства пришлось испытать мн лтомъ 1848 года. Моя болзнь кончилась. Мы перебрались на дачу въ Петергофъ, гд отецъ нанялъ квартиру. Она находилась въ одномъ изъ мирныхъ уголковъ на краю города, близъ собора св. Петра и Павла, и состояла изъ комнаты съ дощатою перегородкой и кухни. Ея окна выходили на огородъ;
Книги, купленныя моимъ отцомъ за толкучемъ рынк у букинистовъ, состояли изъ нсколькихъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Пушкина, Лермонтова, Марлинскаго и повстей Гофмана. Выборъ книгъ почти не завислъ отъ отца; приходилось покупать то, что было не слишкомъ дорого и не слишкомъ гадко. Надъ повстями Марлинскаго я заснулъ, Пушкина и въ особенности Лермонтова я плохо понималъ; меня занимало мрное теченіе стиховъ, но смыслъ ихъ наполовину ускользалъ отъ меня, не волновалъ моего сердца, не приковывалъ къ себ моего ума. Поэмы стояли настолько выше меня, настолько шире смотрли на міръ, что я, дитя будничной городской жизни и вседневныхъ, быть-можетъ, мелкихъ интересовъ, не находилъ ни одного отвта на вс свои вопросы и даже не восхищался картинами природы, потому что въ нсколько дней дачной жизни еще не усплъ ознакомиться съ нею и не понималъ ея красотъ. Зато Гофманъ, какъ и надо было ожидать, заинтересовалъ меня до крайности. Нкоторыя повсти прочлись по нскольку разъ и производили на меня постоянно сильное впечатлніе. Это было не то впечатлніе, которое произвела на меня когда-то исторія Малекъ-Аделя и Матильды; тамъ я слдилъ за вымысломъ съ жаднымъ любопытствомъ, мой умъ нетерпливо старался узнать, что будетъ дальше, какія событія послдуютъ въ будущемъ; здсь, напротивъ, я читалъ тихо, не торопясь, и чувствовалъ, какъ холодъ пробгалъ по моему тлу, но не отъ страшныхъ событій, а отъ страшныхъ лицъ, и, мало-по-малу, они отчетливо выяснились передо мною. Часто, опустивъ книгу на колни, припоминалъ я прочитанное, и передъ моими глазами пролетали, какъ живыя, ужасающія и смшныя личности, и сверкали яркимъ блескомъ причудливыя картины. Казалось, вс дйствующія лица повстей носились неслышимымъ полетомъ кругомъ меня и смотрли изъ-за густыхъ втвей акацій. Я рисовалъ портреты гофмановскихъ героевъ и перечитывалъ описаніе ихъ, чтобы сврить, похожи ли мои созданья на созданья полюбившагося писателя, старался разгадать отличительныя черты ихъ характеровъ, ставилъ ихъ въ новыя отношенія другъ къ другу, заставлялъ дйствовать. Меня тшила эта работа, мой умъ хотлъ самостоятельно творить.
Такъ сидлъ я однажды, любуясь нарисованнымъ много портретомъ песочнаго человка.
— У-у! какой пугалище! — произнесъ позади меня чей-то серебристый и свженькій голосокъ.
Я обернулся назадъ. За мной стояла небольшая двочка, лтъ одиннадцати, полненькая, нельзя сказать, чтобы очень хорошенькая, съ широко открытыми голубовато-срыми глазами. кажется, только они, да темнорусые волосы и была хороши у нея; ея руки были еще дтски-неуклюжія, слишкомъ тонкія у кисти, красненькой и довольно большой; вдобавокъ эти руки были запачканы землею, въ которой, должно-быть, она рылась за нсколько минутъ до прихода въ садъ.
— Кто это написалъ? — спросила она уже застнчивымъ голосомъ и покраснла до ушей; первое восклицаніе, вроятно, вырвалось у нея невольно, и теперь она стыдилась меня.
— Это песочный человкъ нарисованъ, — отвчалъ я.
— Разв бываютъ песочные человки?
Я не ожидать этого естественнаго вопроса и не могъ вдругъ отвчать на него. Не бываютъ, хотлось мн сказать; но какъ же не бываютъ, подумалось мн, если я такъ живо представляю себ это лицо? Не отвчая на ея вопросъ, а сталъ ей разсказывать исторію песочнаго человка.
Но она не дала мн времени разсказать эту исторію; листочки, на которыхъ рисовалъ я картины, были уже въ ея рукахъ, и она забросала меня вопросами:
— Это что такое? Ахъ, это кто? Отчего у него такія большенныя ноги?
Восклицаніямъ не было конца; двочка сопровождала ихъ дерганьемъ меня за рукавъ и совсмъ не церемонилась со мною.
— Какой ты смшной! — замтила она между прочимъ.
— Отчего смшной? — спросилъ я, улыбаясь.
— Лежишь и все на песокъ смотришь каждый день, а на песк ничего нтъ.
— А ты почему знаешь, что я каждый день тутъ сижу?
— Да я здсь недалеко грядки, длаю.
— Катя, гд ты? — раздалось со двора.
— Сейчасъ иду, — отвтила двочка. — Ты мн разскажешь еще что-нибудь? — спросила она меня, торопливо сунувъ мн книгу.
— Разскажу, если ты придешь опять сюда, — сказалъ я.
— Завтра приду, — проговорила она, убгая изъ сада.
Двочка была дочь домового хозяина Полозова, одного изъ петергофскихъ садовниковъ. Во вс слдующіе дни Катя приходила въ садъ слушать мои разсказы и любоваться однми и тми же картинками.