Гнилые болота
Шрифт:
Между тмъ, моя матушка познакомилась съ ея старшими сестрами. Он получили плохое, грошовое образованіе, едва умли читать и писать по-русски, но были не тупы, всегда веселы, вели себя хорошо и трудились очень много. У нихъ была строгая и отчасти грубая мать, русская смышленая мщанка въ полномъ смысл, державшая весь домъ въ своихъ рукахъ и иногда запиравшая подъ замокъ своего попивавшаго сожителя. Дтей она воспитывала по-мщански; до двнадцати лтъ давала имъ полную свободу, не назначала имъ какого-нибудь постояннаго занятія, употребляла для посылокъ въ лавку и подъ сердитую руку награждала порядочными тумаками; все это длалось во имя слдующаго практическаго разсужденія: ребенокъ глупъ, въ работ плохой помощникъ, больше напортитъ, а учить его, то-есть бить, надо. Съ двнадцати лтъ, дти, по понятіямъ матери, длаются способными къ работ, и она прибирала ихъ къ рукамъ. «Ты не пяль глаза-то на улицу, а работай!» — говорила она, присаживаясь на край стула, противъ дочери. — «Смотрньемъ-то денегъ не выработаешь, мужа не накормишь. Ты думаешь: мать ехидна, мать змя подколодная, — врешь, двка, врешь! мать теб добра желаетъ, мать тебя уму учитъ.
Эти прогулки укрпляли мое тло и давали возможность уму совершать ту работу, о которой я говорилъ въ заключеніе первой моей исторіи. Такъ летли мои свтлые дни весело и покойно. Только изрдка, сидя за уроками, въ дождливое время, я вспоминалъ школу, и становилось и грустно, и скверно у меня на душ; опять я чувствовалъ, что я несчастливъ, что пройдетъ лто — и я снова буду въ той же тюрьм-школ, подъ надзоромъ тхъ же тюремщиковъ-учителей, посреди тхъ же арестантовъ-товарищей, и станетъ мн гадко ровнять себя съ ними, захочется, быть-можетъ, попрежнему поднять передъ ними голову и застыжусь я, если на моей курточк или сапог покажется заплатка. И еще удастся ли экзаменъ?.. Въ эти дни я бывалъ неувренъ въ побд надъ собой. Но дождь проходилъ, и послдняя хмурая туча уносила, Богъ всть куда, мое горе. Опять съ зарею пробуждали меня лучи солнца и ребятишки, стучавшіе въ наше окно, и весело съ своими друзьями, мщанскими дтьми, бжалъ я за грибами, набиралъ поганокъ, возбуждая всеобщій смхъ, самъ хохоталъ надъ своею ошибкою и забывалъ свои думы, какъ страшный, но безслдный сонъ.
Происшествія моей дачной жизни оставили во мн глубокій слдъ и дали новое направленіе моему характеру; безъ нихъ онъ развился бы иначе, я не понялъ бы такъ ясно и не принялъ бы горячо къ сердцу всего того, что мн вскор пришлось услышать отъ новыхъ людей. Но, разумется, эти происшествія покажутся мелкими и незначительными для постороннихъ людей. Такъ веселый весенній дождь, въ продолженіе часа орошавшій землю, развеселилъ труженика-крестьянина, съ боязнью смотрвшаго на политую его потомъ, высыхавшую ниву, и этотъ же дождь прошелъ незамтно для барина, сидвшаго за газетою въ своемъ кабинет. Кто будетъ правъ: крестьянинъ ли, признающій пользу дождя, или баринъ, не обратившій на него вниманія, хотя дождь не миновалъ и его — хотя и не имъ вспаханныхъ — полей? По моему мннію, правъ крестьянинъ.
II
Встрча съ Розенкампфомъ
Августъ мсяцъ приходитъ къ концу. Наступаютъ хмурые дни дождливой осени. Наступаетъ время ученія, передержки экзаменовъ. Прощай, Петергофъ!
Я явился въ школу въ назначенное время, выдержалъ экзаменъ и имлъ удовольствіе прослушать новыя наставленія директора, но они пролетли мимо моихъ ушей и не затли во мн ни одной чувствительной струны. Мои товарищи почти не узнали меня. Я выросъ, пополнлъ, загорлъ, и лицо мое получило новое выраженіе. Оно было доброе и привтливое. О тщательной забот помадить и прилизывать волосы не было и помину; они причесывались одинъ разъ въ день и потомъ лежали, какъ имъ вздумается; карманныхъ щеточекъ съ зеркальцемъ не существовало, а прежде-то разъ десять въ день здила такая щеточка по моей голов, и сердился же я, что въ ея крохотномъ зеркальц можно было удобно разсмотрть только одинъ глазъ! Едва замтно смутила меня холодная встрча курточниковъ, и тотчасъ же подумалъ я: «не хотятъ сходиться со мною — и не надо; плакать не о чемъ.» Но я датъ себ слово, во что бы то ни стало? помириться съ Розенкампфомъ. Я прошелъ въ школу раньше его и съ нетерпніемъ ждалъ его прихода.
— Здравствуй, Коля! — сказалъ я, завидвъ друга и подходя къ нему.
Мое сердце билось.
— Здравствуй, Саша! Слава Богу, что ты здоровъ; да какой же ты хорошенькій сталъ, какъ выросъ!
Розенкампфъ протянулъ мн об руки и не сводилъ съ меня глазъ. Я былъ тронутъ.
— Ты на меня не
— Забудемъ объ этой глупой исторіи, — сказалъ онъ, пожимая мн руку.
Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпніемъ ждалъ двнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики звали, учитель сидлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться; вс очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ класс.
— Ну, теперь поцлуемся покрпче и будемъ друзьями не попрежнему, а по-новому: пора намъ поумнть! — говорилъ Розенкампфъ и крпко обнялъ меня.
Мы долго не могли говорить и молча ходили вдоль класса; намъ обоимъ было хорошо, каждый въ свою очередь заглаживалъ старую глупость, и нжности были не нужны.
— Ты былъ боленъ, голубчикъ? — спросилъ меня мой любимый другъ: — Мейеръ сказалъ мн, по окончаніи акта, что у тебя начиналось что-то въ род горячки отъ увщаній директора.
— Да, была горячка; только не отъ увщаній Сарторіуса я заболлъ; болзнь развилась съ начала нашей ссоры. Въ послднее время, передъ актомъ, я ходилъ черезъ силу, и нуженъ былъ только какой-нибудь толчокъ, чтобы я съ ногъ свалился. А знаешь, ли, Коля, — замтилъ я, помолчавъ:- если бы тогда ты сдлалъ то же, что сдлалъ теперь, то, можетъ-быть, я и не былъ бы боленъ.
— Голубчикъ! тогда я былъ дуракъ набитый; мн надо было поумнть, надо было утихнуть. Я вдь теперь не скажу теб: «я никого не люблю, слышите: никого!» Нтъ, теперь и тебя, и Мейера, и Воротницына, и всхъ школьниковъ я люблю или могу любить. Я даже на жалкаго Онуфріева не очень сержусь за эту гадкую исторію. Такъ должно было случиться.
Послдняя фраза произнеслась съ особеннымъ удареніемъ и, кажется, имла очень важное значеніе для моего друга.
— Что съ тобой сдлалось? ты переродился! — спросилъ я въ изумленіи.
— Воротницынъ переродилъ. Впрочемъ, нтъ! не онъ переродилъ, а и онъ, и книги, и время, — все вмст. Теперь я вполн понимаю, что все совершается по извстнымъ законамъ необходимости, что испорченный жизнью и обществомъ человкъ не можетъ быть совершенствомъ добродтелей; что испорченныхъ людей можно жалть, можно удаляться отъ нихъ, но не должно ихъ презирать или ненавидть.
Теперь я смюсь, вспоминая о томъ, какъ мой юный другъ въ день свиданія посл долгой разлуки, вмсто живыхъ рчей дтской радости, произносилъ съ толкомъ и съ разстановкой, даже съ нкоторою восторженностью, мертвыя фразы, вызубренныя изъ какой-то мудреной нмецкой книжки; но тогда я только глазами захлопалъ, услышавъ его разсужденія, и воскликнулъ:
— Ты ли это говоришь, Коля? Гд же твои насмшки надъ товарищами и твое гордое презрніе?
— Тамъ же, гд и вс другія глупости. Трудно мн было переломить себя; не удалось еще вполн, но отчасти все-таки я добился своего. Я уже пересталъ злиться запоемъ, хотя все же во мн остался значительный запасъ злости, да какъ ему и не остаться! Вдь не весело шла моя дтская жизнь… Ты знаешь, вдь я подкидышъ. Съ этимъ постылымъ названіемъ соединяются вс мои воспоминанія. За него меня-безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлба? Онъ, благодтель, покойный отецъ, — говорятъ, что я его сынъ, — не обижалъ меня, но зато позволялъ обижать другимъ; онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не любилъ его боязливыхъ ласкъ, избгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мн деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодтельница, презирала меня, и, между тмъ, теперь ее прославляютъ при мн за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вдь мн семнадцатый годъ, я это все понимаю; въ дтств меня оскорбляли крпостные лакеи, горничныя, ключницы; даже нянька, когда я простужался и, лежа на постели, надодалъ ей слезами и оханьемъ, нердко говорила: «вишь, нженка, даромъ что холопское отродье!» Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ; я даже старался подслушивать эти рчи. Это, можетъ-быть, моя холопская натура высказывалась, — съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись дкой усмшкой. — Когда у нихъ, у благодтелей, родился сынъ, тогда слова «мужикъ» и «подкидышъ» доставляли мн еще боле огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ; онъ могъ капризничать, я не могъ; онъ смлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодтельница говорила доктору, длая кислую мину: «этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ». И вдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тлу даже дрожь пробжитъ. «Убирался бы на тотъ свтъ!» — слышалось мн въ ея словахъ… Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мн было десять лтъ? «Прибери, Господи, младенца Николая». Это была моя дтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначалъ я себ, голубчикъ, чтобы она исполнилась… И зачмъ они изломали, измучили меня въ колыбели? Зачмъ не дали вырасти на вол, гд-нибудь въ курной изб, не дали мн погибнуть тамъ, гд жила моя несчастная мать? И гд она? Можетъ-быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?..
Розенкампфъ замолчалъ на нсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадк; во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмшка, то вдругъ он какъ-то судорожно трепетали, какъ у человка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душ.
Мы помолчали.
— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями? — вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнніе насчетъ этой мысли.
Я молчалъ. Въ моей голов роились думы о томъ, что этотъ человкъ нсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смшны вс пережитыя мною тревоги и непріятности.