Годзилла

Латыголец Андрей Петрович

– Юра, что ты творишь?!
– подбежал к нему Потап и грубо оттолкнул в сторону.
– На хуя?! Нормально что-ли проститься нельзя?!

На финальном построении на плацу комбат, правда, устроил досмотр сумок и практически у всех дембелей была изъята “дембелька”. Только некоторые удосужились перепрятать всё у комендантского взвода.

Возле КПП демобилизирующий состав батальон охраны построился в колону и, сделав восемнадцать строевых (число месяцев службы) навсегда ушёл за приделы части со всеми своими замашками, неуставщиной и прочими незаурядными

чаяниями.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

“ДИКИЙ ФЭЗАН”

Такую кличку я получил ещё от Тавстуя в период “межухи”, уже после того, как нас перевели в “фазаны”. В карауле я постоянно стал спихивать все обязанности на своё положение, когда возникала возможность покурить и наши прежние “фазаны” уже по сути не имели права нам этого воспрещать. На дворовой манер я кидал словесные козы, якобы мне уже положено, отстаньте, я “фэзан”, Тавстуй добавил приставку дикий, и за мной приклеилось это пёстрое словосочетание.

Дежурства в роте с каждым разом становились всё тяжелее и я прекрасно осознавал, что чем быстрее раступлюсь, тем легче мне будет нести бремя смотрителя роты. Иногда я даже заходил в сушилку, скрываясь от посторонних глаз, и просто брался за голову от поставленных мне задач. Ротный, его зам. Лёва, Секач и прапорщик Станкович требовали исполнения своих указаний, и все, как сговорившись, в одно время. Со штаба звонил дежурный и ставил свои поручения. Голова пухла от этой неразберихи, а мои записи в тетради о первоочередности выполнения той или иной команды путались и теряли всякий смысл.

Со временем я стал понимать, что необходимо начинать минимально напрягать “слонов”. Как только мне поступала очередная задача, я выхватывал оказавшегося в поле зрения “слона” и тут же перекидывал на него все обязанности. Требовать это следовало в грубой форме, ибо по-другому не доходило, и я сразу понял это старое, как мир изречение "разделяй и властвуй". “Слоны” сперва пытались филонить, но как только в их сторону летел крепкий пендель, доходчивость приходила в нужную кондицию, а термин “дикий фэзан” только упрочил свои позиции.

Спокойствие наступало лишь после отбоя. Однако в первую ночь без “дедов” меня чуть не сняли с дежурства. Наш период, ощутив всю полноту власти и офонарев от счастья, стал вести себя подобающим образом. Гурский расхаживал в трусах по взлётке с кружкой чая, прописывая лещей “слонам” прямо в кровати, Индюк с Чучвагой вообще заперлись в каптерке, поедая припасы из КПП. Лесович с Мукой бегали по расположению, дурачась и подкалывая моих дневальных. В итоге со стороны третьей роты к нам зашёл дежурный по штабу майор Качан, который некогда в карантине показался мне весьма добрым и порядочным дядькой. Ковш по своей не раступленности вовремя мне не фишканул, и Качан воочию застал всю эту вакханалию.

– Дежурный по роте, ко мне!
– прокричал он.

Я в спешке предстал перед его грозным видом.

– Что у тебя в роте твориться, солдат?!

Лычки нам ещё не повесили, но мы все были записаны

на командирских должностях.

– Виноват, товарищ майор...

– Звони своему ротному! Ты снят с дежурства!

Я тут же позвонил Студню и доложил о беспорядках.

Студнев что-то сонно промямлил и положил трубку.

С дежурства меня не сняли, но я сразу же угодил в список злостных нарушителей и за мной установился жёсткий контроль, в последствии сыгравшем со мной злую шутку. Лесовича, Муку и Гурского Качан с ходу забрал в штаб, драить долбаны. Пришли они в роту только через два часа. Замученные и изнеможённые. Помимо уборки, под неустанными командами майора, пацаны вспыхивали прямо у `oчек, и Качан лично выливал им под ноги вёдра с водой.

До полуночи я обычно предавался чтению, восседая на своем дежурном троне, в то время, как “слоны” убирали расположение. Когда становилось особенно скучно, читая вслух. Перечнем необходимой литературы я был снабжён благодаря друзьям-товарищам. Пуще всех эти чтения напрягали “слона” Падью. Ему совершенно не нравились стихи Бодлера и Рембо, а мой державный тон с присущей мне жеманной театральностью, вообще выводил его из себя и он даже готов был встать на кости, лишь бы я замолкнул. Про себя я читал только Селина и Керуака с Берроузом. Такое читать вслух было совсем за гранью.

Дорабатывал написанные стихи, и писал новые.

Шпацыр па горадзе з пераматаным шалікам на шыі

Абуўшы кеды Convers,

Цi красоўкі NIKE,

Іду па вулках праз абліччы.

Па рэйках грукацяць трамваі.

Загінуў Бог!

Сказаў аднойчы Ніцшэ.

Загінуў пад прымусам

Небыцця,

Пакуль філосаф сфармулёўваў

Свае доксы,

Паў долу

Ад жабрацкага выцця,

Схаваўшы выраз

Каларытна злосны.

А я іду,

Матляю парасон,

Як тростку

Бакенбардныя паэты.

У кавярні кавы

Мне падасць garson,

Я падпалю

Ад цыгарэты.

За вокнамі

Ў бурштынавым агні

Мінакаў дзіўныя фігуры,

Па-над вячэрняй мітусні,

Малююць вобразы

Ў сюры.

Пакіну чаявыя,

Выйду ў свет,

Няхай зайздросцяць

Марнатраўцы.

А дзесьці прагучыць кларнэт

Па немаведамай заяўцы.

Уніз да Свіслачы,

Бы хіпстар-андрагін,

Углядаючыся ў вокны

Сталінскіх ампіраў,

Пасуе мне,

Што я адзін

У гэтым звар'яцелым віры

Калгасных густаў,

Рэчаў і падзей

На фоне памяркоўнасці

І талеранства,

Бубніць сабе пад нос

My way,

Чакаць ад паў сустрэчных

Рэверансаў.

Мне прахалодна.

Шалік закручу

Я на манер гадараўскіх герояў,

І як пярэстаму сычу