Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
Перевод А. Хватова.
Ослиная скамья{92}
Помните ослиную скамью? Это самая последняя скамья в каждом классе начальной школы. На ней обыкновенно сидят горемыки, на которых срывает свою злость учитель, получивший в тот день неприятное распоряжение из министерства или поссорившийся с женой. На эту скамью сажают плохих учеников, а в каждом классе уже заранее известно, кто будет плохим учеником. Им обязательно окажется сын мусорщика, сын фонарщика или рыбака Проки, сын рассыльного Миты или Симы-жестянщика, или сын ночного сторожа Йоцы. Ну и довольно, потому что на одной скамье больше и не поместится.
На
Зайдите в любую школу, подойдите к первому попавшемуся на глаза ребенку, положите ему на голову руку и спросите:
— Ты, малыш, чей?
Ребенок ответит, и вы сразу же поймете, почему он сидит именно на этой, а не на другой скамье. На первой сидит, конечно, сын господина министра, а рядом с ним сын подполковника Джёкича. Затем идет сын господина Перы, торговца с главного базара, далее сын господина Томы, учителя, которого министр частенько назначает ревизором, рядом сын окружного кассира и тут же, в виде исключения, на первую скамью забрался какой-то оборвыш, но он сын журналиста. У его отца острое перо, и он иногда пописывает о школьных делах.
Известно, кто сидит и на второй, и на третьей скамьях: это сын протоиерея, сын начальника податного управления, сын Миты-трактирщика, сын коллеги учителя, сын господина Розенфельда, агента страхового общества. Этот мальчик учится довольно плохо, но из уважения к отцу-иностранцу посажен на хорошую скамью, чтобы не подумали, будто мы, сербы, невоспитанны и грубы.
Все сословия распределены по скамьям в строгом порядке: сын хозяина бакалейной лавки, сын мясника, сын члена управления общины, сын одной вдовы, сын другой вдовы, и так — до ослиной скамьи.
Стоит войти в школу и положить руку на голову первому попавшемуся ребенку и спросить его: «Ты, малыш, чей?» — и по его ответу тут же можно определить, на какой скамье он сидит.
А разве в жизни не так? Вникните в нашу жизнь, подойдите к кому-нибудь и спросите его: «Чей ты?» И, выслушав ответ, вы будете точно знать, на какой он скамье. Этому учили нас с детства в школе, с этой привычкой мы входим в жизнь. В жизни тоже есть первая, вторая, третья и четвертая скамьи. Есть, конечно, и скамья ослиная.
Не надо спрашивать, кто сидит на ослиной скамье. Там сидят те, на которых срывает свою злость учитель. Истощился, скажем, бюджет, израсходованы деньги на разные приемы и угощения, на интриги и их распутывание. Как же поступит учитель? Он ударит по тем, которые сидят на ослиной скамье:
— Снизить им жалованье на сорок пять процентов!
А сидящим на первой и второй скамьях? Э, это хорошие ученики, их надо наградить.
— Пиши указ — повысить по службе на два чина!
Вникните, только вникните в жизнь, положите руку на голову какого-нибудь мальчугана, который сидит на первой скамье, и спросите его:
— Чей ты, малыш?
— Я сын Симо Янковича, депутата. — И мальчик поцелует вам руку.
— А ты, малыш, чей?
— Я сын Томы Петровича, судьи, а мой дядя — министр.
— А ты, малыш?
— Моя мать вдова, но я зять господина министра.
Пройдите дальше, пройдите и не поленитесь выслушать ответы. Подойдите и к ослиной скамье, спросите первого с краю, и он вам ответит:
— У меня отца нет, он погиб на войне.
Подойдите к другому, спросите его. Он скажет вам:
— Мой отец умер. Он боролся за свободу своей страны, его посадили в тюрьму, били, пытали и в конце концов добили. Он умер, а я остался.
Спросите третьего, вон того с ослиной скамьи, он ответит вам:
— Я плохой ученик, вот меня и посадили на ослиную скамью. Все говорят, что в этой стране для меня нет места.
— Почему же ты плохо учишься? Чем у тебя забита голова? Чем ты так занят, что не думаешь о школе?
— Я пишу стихи! — ответит вам третий и тяжело вздохнет.
Ах,
Перевод А. Хватова.
Драматург{93}
Надо вас с ним познакомить. Он сухой и длинный, как монолог, тощий, как фабула, взгляд у него неопределенный, как экспозиция, и загадочный, как перипетия. Его, всем своим видом напоминающего трагедию, можно было бы представить и в действиях. Ноги, которыми он фактически и вошел в литературу, можно бы считать первым действием втянутый, приросший к позвоночнику живот можно бы рассматривать как второе действие, так как он дает представление о содержании всего произведения; третьим действием по пустоте своей могла бы считаться грудь, а четвертым действием, то есть финалом трагедии, — голова.
Его внешность сопоставима и с различными жанрами театрального искусства. Так, например, ноги его принадлежали балету, живот — оперетте, грудь, в которой всегда бушевала буря самых разных чувств и страстей, — драме, а голова… голова поистине была его трагедией.
Ну, теперь вы узнали его?
Если нет, тогда станьте как-нибудь на самом оживленном перекрестке Белграда и обратите внимание на людей с бумагами под мышкой, которые непременно пройдут мимо вас, стоит вам чуть подольше здесь постоять. Первым пройдет человек с кипой бумаг в грязной коленкоровой папке — это разносчик судебных повесток, затем покажется человек с бумагами в черной клеенчатой папке — это судебный исполнитель. Потом помощник адвоката с бумагами в кожаном портфеле с никелевым замком. И, наконец, появится фигура с толстой пачкой бумаги, перевязанной шпагатом, — это драматург. Он как одержимый бежит на охоту: ведь сегодня ему обязательно нужно кого-нибудь поймать, чтобы прочитать свою драму. Прошло пять месяцев, как он ее написал, и до сих пор ему никому не удалось прочесть. Один экземпляр драмы все это время лежал в архиве театра, а другой находился у него под мышкой. Возлагая все надежды на свои ноги — именно они должны ввести его в литературу, — он с толстенной кипой бумаг мечется от одного к другому и прилагает невероятные усилия, чтобы прочитать кому-нибудь свою рукопись, но тщетно.
Находились люди, которые не могли устоять перед его мольбами и заклинаниями и соглашались послушать, но как только он развязывал шпагат, их ужасал размер рукописи, и они бежали без оглядки, словно спасаясь от пожара или наводнения.
Нелегкое дело избавиться от поэта, прозаика, драматурга, стремящихся прочесть вам свои произведения. Однако все же есть различие между тем, что можно вынести и что просто невыносимо. Если вас подстережет где-нибудь в засаде поэт, когда вы, например, пьете кофе, и вытащит листы бумаги из внутреннего кармана пальто, ваше лицо сразу становится таким, точно вы решаетесь принять хинин без капсулы: зажмуриваетесь, глотаете, запиваете водой, и горечь быстро проходит. Если же вас поймает прозаик, чтобы прочитать вам свой рассказ, ваше лицо становится таким, точно вы сидите в кресле у дантиста. Вы отдаетесь на волю судьбы, чувствуете легкую лихорадку, нервно ерзаете в кресле, но врач энергично лезет к вам в рот клещами и вырывает зуб. Но если до вас доберется драматург и начнет вам читать свою драму, вот тогда вы узнаете, что такое адские муки. Вам покажется, что вы связаны по рукам и ногам и брошены на рельсы, где вас ждет неминуемая смерть. Стук колес слышен сначала издали, потом все ближе и ближе. Вот уже вдали в темноте видны два светлых глаза локомотива, вы чувствуете, как останавливается дыхание, перестает биться сердце, стынет в жилах кровь и каждый нерв трепещет. А поезд неумолимо надвигается, проходит прямо по вашему телу, дробит и кромсает его на мелкие кусочки. Вот примерно такое чувство охватывает вас, когда вы попадаете в руки драматурга и он читает вам свою драму.