Головолапная
Шрифт:
Лида тему не развивала, но Гате всегда казалось, что она не верит в эти объяснения.
Вот бы сейчас она была за рабочим столом, а не в полупустом автобусе с дремлющим кондуктором. Вот бы телефон лежал экраном вниз. Вот бы он зазвонил, а она протянула бы руку, перевернула его — а там…
Гата зажмурилась и покрутила головой, ловя прохладные места на стекле краями лба.
За эти две длинные остановки они, казалось, собрали всю медлительность мира и постояли на всех светофорах. Как хотелось ей поскорее очутиться дома, под защитой родных стен! Окружить себя не автобусной необходимостью думать, сожалеть и слушать
И еще этот мальчик со своими приключениями! Зачем она попросила его стать первым читателем рассказа? Вроде логичный поступок, но как-то он выскочил, резко, необдуманно. Разве она этого хотела?
«Хотела, — услужливо подсказала память. — Хотела и даже сегодня с Лидой отрабатывала теорию желаний. Просила школьника — получи школьника».
Прежде чем Гата опомнилась, что, может, она делает что-то не так, страсть в ней уже рванула по знакомой тропке, закричав на бегу «Я определю свое желание! Сформулирую четко! Отсеку лишнее, сосредоточусь! Я хочу, чтобы он мне позвонил. Позвонил. Позвонил!»
Она не заметила, как губы ее задвигались, неслышно нашептывая в бюрократическую вселенную…
Найди мой номер, коснись экрана пальцем — это же минимальные усилия. Мерзавец! Ну ведь несложно!
Позвони. И спроси — как у меня дела? как я живу? Нет, я не услышу в твоем вопросе «Как я живу без тебя», поэтому не стану отвечать так, как ты побоишься.
Позвони!
Позвони! — повторяла Гата, покачиваясь в такт движению автобуса, неспешно наматывающего на свои колеса ночной проспект. — А я бы сказала тебе «Привет».
«…мы будем счастливы теперь и навсегда», допел неслышно солист «Сплина».
Будем. Непременно. Я все-все для этого сделаю. Только позвони мне… Позвонишь?
«Нет», ответил телефон из кармана.
«Позвони, сукин ты сын! — рявкнула она мысленно. — Пусть у тебя руки отвалятся, если ими ты сейчас не возьмешь этот проклятый телефон».
Оба виска пронзила острая игла, и словно бы под кожей принялась прокладывать себе ходы узловатая сетка, опутывая череп от висков вверх. В миг, когда эта сеть сошлась на самой макушке, Гата едва не взвизгнула от боли. Тогда же раздался звон мобильника, набирая громкость.
В макушке дрогнуло еще раз, надавило изнутри, потом будто что-то треснуло, высвобождаясь — и стало чуть легче.
Гата, оторопев, открыла глаза и не сразу поняла, что звонит не из ее кармана, а из сумки девушки, сидящей на ближайшем сидении.
Девушка вытащила из ушей «капли» наушников и
— Да! — резко сказал мужчина в телефон. — Еду-еду, что ты трезвонишь?
Девушка с наушниками наконец вытащила телефон и ответила, недовольно закатив глаза:
— Чего хотел? Я же просила мне сегодня больше не звонить.
У кондуктора, сидящей в ряду последних сидений, тоненько запиликала мелодия, в которой угадывался восточный мотив. Кондуктор свела черные брови в одну линию и затараторила в телефон что-то, что русским ухом определялось как обще-азиатский-язык.
То тут, то там звенели, звонили, пищали, играли, пели телефоны всех мастей и мелодий. Кто-то из пассажиров тянул с ответом, кто-то прятал аппарат обратно в рюкзак или карман, кто-то сбрасывал звонок, кто-то отвечал, но отвечал с раздражением.
Звонили всем. Всех звали.
Всех, кроме нее. И никто не был рад звонкам, никто не хотел звонков, кроме нее, но именно ей не звонили.
«Это странно, странно, это странно», билось в голове, постепенно пробираясь холодными щупальцами к сердцу и превращаясь по пути в «это страшно, страшно, мне страшно».
Гата развернулась и с ужасом прижалась спиной к стеклу, окруженная трезвоном и недовольными голосами, новыми звонками из передней части автобуса и растущей злобой отвечающих. Боль, возникшая полминуты назад, пульсировала в макушке, но уходила оттуда с каждым ударом, с каждым толчком, растворялась в салоне, утопая в оживленных разговорах.
— Да сколько можно звонить! — орал лысый, пытаясь перекричать нарастающий гам.
— Ба ман занг зан. Ба ман занг зан, твай мать! — повторяла кондуктор в самый динамик, буквально зажевывая маленький телефон.
Холодным потом пробило спину. У Гаты ослабели колени. Не осознавая, что и как выглядит, не понимая, что ее так, собственно, напугало, она бросилась через площадку и прижалась к закрытым дверям автобуса.
Прочь! Прочь отсюда!
Что это вообще такое? Почему у всех вдруг да, а у нее нет? Что она сделала или кто что сделал с автобусом, чтобы так ее отделили от остальных людей?
Откройте! Выпустите!
Проспект, тащившийся за прозрачными дверями, замер. С шипением двери начали открываться, выпуская на свободу из страшного места.
Едва только образовалась достаточная щель, Гата надавила и вывалилась на улицу. Перепрыгнув асфальт остановки, она кинулась по песку напрямик к своему дому. Она уже бежала по узкому газону возле жилого комплекса, когда позади раздалось новое шипение. Автобус, закрыв двери, увез с собой дальше по маршруту всех галдящих пассажиров. Эхо их голосов пропало.
Через пару секунд Гата остановилась и, с истошно бьющимся сердцем, заставила себя посмотреть вслед уходящему автобусу. Не видно было, чтобы кто-то из сидящих на правых сидениях держал у головы телефон.
Гата опустилась на холодный цементный блок у края газона. Ее трясло, зубы стучали, хотелось кричать на одной ноте «А-а-а!», и только шепотом заданные самой себе вопросы: «Ну, чего психуем? Примерещилось, теперь надо истерить и паниковать? А чего мы боимся?», заставили ее успокоиться.