Голубой бриллиант (Сборник)
Шрифт:
убежала почему-то на кухню, где быстро привела себя в
порядок. Когда я вернулась в зал, Игорь метался по комнате,
обхватив руками поникшую голову и бормотал:
– Это ужасно, жестоко, несправедливо! Довести мужика
до высшей точки кипения и отбросить, отшвырнуть. - Он
поднял голову с легким смущением глядя на меня, продолжал:
– Ты ж сама уже была готова, созрела, ты хотела меня, и потом
этот ужасный вопль "Егор!" Какая змея
Я не отвечала, я молча надела сапоги и пальто, решив
поскорей выйти на воздух. Я не сожалела и не раскаивалась в
своем поступке, я даже мысленно похвалила себя. А он стал у
двери, преграждая мне путь и примирительно заговорил:
– Ты извини меня. Я виноват и отчасти шампанское.
Впредь ничего подобного не повториться. Ты идеальная
женщина, и я рад за Лукича, по-хорошему завидую ему. И жду
тебя завтра в одиннадцать. Портрет напишем классический и
подумаем о "Майском утре". А Лукичу не рассказывай, не
тревожь. Он тонкая натура. Еще раз прости. Ты действительно
мне нравишься.
– Похоже он был искренен.
Домой, то есть к Лукичу, я возвращалась в растрепанных
чувствах. Я мечтаю о ребенке, мое желание разделяет и Лукич,
во всяком случае на словах. Мы даже говорили с ним о
545
"производителе"", не называя никого конкретно. И его
последнее слово, когда я шла в мастерскую Ююкина,
"производитель", можно было истолковывать по разному: и как
благословение Игоря на эту роль, и как ревнивое осуждение.
Если благословение, то я упустила хорошую возможность.
Ведь я в какие-то минуты была готова уступить Игорю и
испытать шанс. Я не могла себе объяснить, почему не
воспользовалась. В чем тут дело? Что помешало? Думаю, моя
привязанность к Лукичу, которая, как мне кажется, уже
перевала в любовь. То, что он меня искренне, горячо, или как
говорится, безумно любит, у меня нет сомнения. Мне с ним
хорошо, как никогда. Ничего подобного в жизни я не
испытывала. Он человек особенный, редкостный. И дело тут
не в таланте, а скорее в человеческой личности, в обаянии и
характере. Его нежность, ласка, внимание меня очаровывает.
И вот подходя к его дому, я спросила себя: что я ему скажу?
Игорь посоветовал скрыть, не волновать. А я не сомневаюсь,
что он расстроится, вся эта история, которой в сущности и не
было, огорчит его, вызовет недоверие, подозрительность. И я
согласилась с Игорем: не стану рассказывать, скрою. Пусть это
будет ложь во спасение. Разве мало нам приходится что-то
скрывать,
связь с Лукичом - это же строжайшая тайна для моих
родителей, что называется "совершенно секретно". Хотя
говорят, что нет таких тайн, которые бы рано или поздно не
открывались. Но о своей тайне, родительской, я пока что не
думаю.
Квартиру я открыла своим ключом, и Лукич в ту же минуту
появился в прихожей и как всегда помог мне снять пальто и
сапоги. Впрочем, не совсем, как всегда. Обычно прежде чем
снять пальто, он целовал меня в губы. На сей раз этот ритуал
был опущен, что не прошло мной незамеченным, насторожило.
Я решила проявить инициативу, обняла его и поцеловала
горячо, страстно. Я почувствовала с его стороны какую-то
настороженную отрешенность, холодок. Или мне это только
казалось. Я сама была напряжена, и думаю он это заметил. Он
всегда внимательно следил за моим настроением, все
замечал и даже угадывал. Такова способность тонких,
чувственных натур. Еще в прихожей Лукич обратился с
обычным:
– Кушать будешь? Не проголодалась?
– Попозже, - ответила я и вошла в гостиную. Следом за
мной вошел и Лукич. На журнальном столике я увидела в
546
конвертах пачку моих писем, которые я посылала Лукичу из
Твери. Не имея возможности часто встречаться из-за
недостатка свободного времени и подолгу разговаривать по
телефону из-за дороговизны, мы раз в неделю обменивались
письмами. Это вошло в нашу привычку, письма нас сближали,
согревали, и мы тосковали и беспокоились, когда почта их по
непонятным причинам вовремя не доставляла.
– Чем ты занимался? - спросила я, решив овладеть
инициативой.
– Перечитывал твои письма, - сухо и вяло ответил он.
– Зачем?
– Хотел лучше понять тебя.
– И как? Понял?
– Человек узнается не сразу. Время и опыт открывают в
нем новые грани, - уклончиво ответил он. А я подумала: вот и
ты открылся для меня сегодня новой гранью, ты какой-то
другой, или чем-то озабоченный, недовольный или
равнодушный.
– Как ты себя чувствуешь? Ты чем обеспокоен? -
спросила я, садясь к нему на колени, как это делала раньше.
Мне нравилось сидеть на его крупных теплых коленях и
целоваться, обняв его за шею. В ответ он спросил:
– Расскажи, как случилась?
– А что должно было случиться?