Горение
Шрифт:
Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому, либо его действительно держать в друзьях, или закапывать так, чтобы не поднялся.
Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол, торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное не проявлять суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал помощников и сказал,
После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах. Как часто бывало и ранее, увольнение начальника не сказалось на его аппарате. Поболев три месяца, дождавшись, пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже - сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад: в благословенные годы тишины и мира в империи сыск еще возглавлял Зубатов, был вызван в северную столицу с отчетом.
Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:
– Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает...
Герасимов захолодел от гнева:
– Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, чтоб внеочередные награды получать, - увольте, не стану.
После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:
– Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину смелых боятся; кто кулаком по столу стукает, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
...И вот, спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений; может, чего и не так было, так из-за того это, что пень неученый, но служить, чего не отнять, умею и начальству предан душою.
– Молодец, - прервал его Герасимов.– Знаю. Только вы меня и отучили на слово верить, Евстратий
– Ну как же, Рачковскому, вашему советнику, и передаю, Александр Васильевич.
– Так вот, отныне вы не ему только передавайте, а все, абсолютно все - мне. И никому больше. Ясно?
– Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.
– Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный, конкретный момент. Именно террор.
– Значит, социал-демократов не освещать?
– Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, - милейший... И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?
– Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.
– Подходов у вас к нему нет?
– У меня?– переспросил тот.
– Не у министра же.
– Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников.– Не подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова, доложили, что Медников из охраны отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая при этом все меры предосторожности: трижды проверился, сворачивал в проходные дворы, видно, сильно нервничал.
II
Кухарка Рачковского, завербованная Герасимовым, всего разговора друзей не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского: <Запомни, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому тебе. И если он попадет к Герасимову, отвечать тебе придется головой, я двойной игры не прощаю>.
Именно в это время Евно Филиппович Азеф с осторожной подачи Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) начал подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие от Дурново, да практически от всех людей, входивших в орбиту Двора, он имел программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые решения, не страшился ответственности.
Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех <извозчиков>, тершихся вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили; бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
Старик филер, начавший службу еще в Третьей Канцелярии Его Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных рапортах некоего человека, замеченного вместе с <извозчиками> <нашим Филипповским>; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и рапортички попали Герасимову; тот вызвал старого филера на <дружескую беседу>, угостил рюмкой хереса и поинтересовался, отчего человека, подозреваемого в терроре, он называет <нашим>.