Горение
Шрифт:
– Хотели меня под тыльную пулю подвести?!– бушевал Азеф.– Чтоб все шито-крыто?! Не выйдет! Не пальцем сделан!
А ведь удача мне сама в руки плывет, подумал Герасимов. Трепов валит премьера Витте, будут искать нового, главная пружина российской иерархии не премьер, а министр внутренних дел, тот, кто держит, вот уж воистину несчастная держава, - <тащить и не пущать>, разрешили б дело, - не было б никаких революций! А то как собаки на сене - сами не могут и тем, кто умеет, перекрывают дорогу. Только потому все эти Милюковы с Гучковыми и появляются, им бы свободу поступка, так ведь нет, нельзя, хоть ты тресни! А господа бомбисты тут как тут, спасители отечества! Дудки, Петр Иванович Рачковский, не ты, мумия парижская, а я стану строить комбинации!
– Господа, - вступил наконец в разговор Герасимов, отчего-то горестно вздохнувши, не отводя при этом взгляда от лица Азефа, пошедшего красными нервическими пятнами, - зачем вы все о прошлом?! Я сострадаю Евгению Филипповичу и обязан сказать об этом совершенно открыто, как на духу. Вопрос с актом против его высокопревосходительства министра внутренних дел империи закрыт, я полагаю. Видимо, теперь Евгений Филиппович найдет возможным сменить гнев на милость и предложит выход из создавшегося положения... Как будем жить дальше, вот в чем вопрос. Что станем делать в самое ближайшее будущее?
Азеф неожиданно рассмеялся:
– Вы спросите Рачковского, как он хотел члена нашего ЦК Рутенберга купить? Спросите, каков его агент поп Гапон? Выдал он Петру Ивановичу нашу боевую организацию?
Герасимов посмотрел на Рачковского вопрошающе. Тот залился мелким, колышущимся смехом, по-птичьи, как-то жалостливо завертел головой, словно собирался клевать корм, мазанул лицо Герасимова стремительным взглядом и снова забегал по кабинету.
– Да вы сядьте, - продолжал между тем Азеф, испытывая злорадное удовлетворение, - у вас и в спине испуг чувствуется, Петр Иванович. Я по спине человека снимаю еще точнее, чем по лицу... Знаете, где сейчас ваш агент Гапон находится? Нет? Он, голубь, уже месяц как висит на крючке в заброшенной дачке на финской границе. А под крюк Рутенберга, который его казнил по приговору нашего ЦК, его ведь вы подвели... Между прочим, коли б вы с ним вместе пошли на ту дачку, как хотели, и вас бы вздернули. А пятьдесят тысяч золотом, что вы на операцию по вербовке Рутенберга получили у Дурново с Лопухиным, тю-тю! С концами...– Азеф потер лицо своей большой, оладьистой ладонью и, наконец, обернулся к Герасимову. Что же касается моего будущего сотрудничества с вами, то сначала извольте уплатить мне пять тысяч рублей - жалованье за то время, что господин Рачковский игры водил с Гапоном. И еще семь тысяч на оплату подготовки акта против Дурново: извозчики, гостиницы, трактиры, экипажи, кони. И впредь прошу выплачивать мне тысячу рублей золотом ежемесячно. Без всяких предварительных условий... Акт на Дурново прервете легко: сообщите в газетах, контролируемых вами, что напали на след бомбистов. И поставите слежку за моими <извозчиками>. Пусть их пасут денно и нощно, группа сама распадется. Я буду звать продолжать террор, убеждать, что мы Дурново поднимем, несмотря на это, с экипажем и конями в воздух, - мне не поверят, предложат повременить, поискать новые возможности. Ни одного из моих <извозчиков> не брать, иначе засветите меня, а я вам еще при гожусь.
Дурново выслушал доклад Герасимова, жестко усмехнулся, когда начальник столичной охранки запустил про то, что Азеф, согласившись вернуться на работу, подвергает свою жизнь смертельному риску революционеры провокаторов казнят безжалостно, - и поинтересовался:
– А когда меня <извозчики> с динамитом ждут, моя жизнь риску не подвергается?! Я во дворец выехать не могу - по вашему же указанию, полковник! Я, министр, вынужден вам подчиняться! Каково мне в глаза государю глядеть?
Герасимов понимающе вздохнул, подумав при этом: <Чего ж мне-то врешь, голубь?! К какому государю я тебя не пускал?! Ты ж тайком по ночам к Зинаиде Сергеевне ездишь, в номера! И к Полине Семеновне, в ее дом, благо, вдова, ничего не остерегается, кричит так, что прохожие вздрагивают, думая, не насилуют ли кого... Конспиратор дерьмовый...>
– Хочет этот самый Азеф работать, - продолжил Дурново, - пусть себе пашет, я не против: время беспокойное, каждый сотрудник позарез нужен. Что же касается
Герасимов, однако, решил по-своему, ибо достаточно уже обжился в столице, получил информацию, которая есть ключ к незримому могуществу, вошел во вкус дворцовых интриг и начал грести на себя - хватит каштаны из огня таскать. Раз в месяц он встречался с Азефом в присутствии Рачковского, а дважды - с глазу на глаз. Во время этих-то бесед и рождалась с т р а т е г и я террора, на который - в своей борьбе за власть и продвижение вверх по карьерной лестнице - решил поставить Герасимов, понимая, что рискует он не чем-нибудь, а головой.
...После разгона первой Думы, которая показалась двору слишком революционной, после того как Трепов и Рачковский с к у ш а л и Витте и вместо Сергея Юльевича пришел вечно дремавший Горемыкин, а Дурново, получив почетную отставку, сразу же свалил в Швейцарию, вместо него в столице появился новый министр, Столыпин, - провинциал с цепкими челюстями. Когда д е д у ш к а Горемыкин ушел на покой, уступив место Петру Аркадьевичу, когда выбрали вторую Думу, но она, по мнению Столыпина, оказалась еще более левой, чем первая, именно Герасимов - в обстановке полнейшей секретности - обговорил с Азефом план провокации, которая позволила и эту, неугодную правительству, Думу разогнать.
...Именно поэтому Герасимов самолично встречал Азефа на вокзале, не предполагая даже, что зеленые глаза Дзержинского фотографически точно зафиксируют его лицо в закрытом экипаже, куда садился руководитель эсеровской боевки Азеф, знакомый Феликсу Эдмундовичу еще по Швейцарии, свели их там Яцек Каляев* и Савинков три года тому назад.
_______________
* Дзержинский по-дружески звал Ивана Каляева Яцеком.
...Ах, память, память! Духовная категория куда более страшная по своей взрывоопасности, чем тонны динамита; если взрывчатка может разложиться, сделаться рыхлой массой, без запаха и вкуса, то память уничтожить нельзя, - вечная категория, всяческое умолчание лишь укрепляет ее мощь, делая по прошествии лет все более страшной для безнравственных тиранов, лишенных социальной идеи и человеческой порядочности.
III
Получив через верных друзей пропуск на процесс по делу бывших членов первой государственной Думы, Дзержинский зашел в писчебумажную лавку Лилина, что на Невском, спросил у приказчика два маленьких блокнота и дюжину карандашей.
Молодой сонный парень, в поддевке, бритый под горшок, но в очках, завернул требуемое в бумажный срыв, назвал цену и лающе, с подвывом зевнул.
– Вы карандаши, пожалуйста, заточите, - попросил Дзержинский, - они мне потребуются в самом близком будущем.
– Придете домой и обточите, - ответил приказчик.
– Тогда, быть может, у вас есть бритва? Я это сделаю сам, с вашего разрешения. На улице достаточно сильный мороз...
Приказчик осклабился:
– Что, русский мороз не для шкуры ляха?
Дзержинский осмотрел его круглое лицо: бородка клинышком тщательно подстриженные усы, сальные волосы, глаза маленькие, серые, круглые, в них нескрываемое презрение к л я х у, который и говорит-то с акцентом.
– Где хозяин?– спросил Дзержинский холодно.– Извольте пригласить его для объяснения...
Приказчик как-то враз сник. Дзержинскому показалось даже, что волосы его стали еще более маслянистыми, словно бы с а л и л и с ь изнутри, от страха.
– А зачем?– осведомился парень совсем другим уже голосом
Дзержинский стукнул ладонью по прилавку, повысил голос:
– Я что, обратился к вам с невыполнимой просьбою?!
– Что там случилось?– послышался дребезжащий, усталый голос на втором этаже. По крутой лесенке спустился высокий старик в шотландском пледе, накинутом поверх длинного, старой моды, сюртука; воротник его был до того высоким что, казалось, держал шею, насильственно ее вытягивая.