Горение
Шрифт:
– Да, господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал. В булочной Филиппова это было, оттого мы его и обозвали <Филипповским>. Самый, сказал тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза, умница и прохиндей...
Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась. Герасимов отправился в департамент полиции, к Рачковскому. Тот, хоть и формально, числился начальником секретной части, несмотря на то, что проводил все дни в приемной Трепова.
Выслушав вопрос Герасимова, пожал плечами, отошел к сейфу,
Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом <старшего друга>, но, вернувшись к себе, повелел Филипповского схватить при первой же возможности; когда ему возразили, что это может провалить всю операцию по слежению за группой террористов, ответил:
– Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний рог, ибо выполняю личное указание министра.
Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал; Филипповского подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет Герасимова.
Азеф, сдерживая ярость, протянул Герасимову паспорт:
– Меня знают в свете, я инженер Черкес, если я не буду освобожден, завтра же Петербург прочтет в повременной печати о по лицейском произволе, который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления России.
Ярился он долго, минут двадцать, Герасимов сидел за столом, отодвинувшись в тень так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под большим зеленым абажуром не освещал лица. Дав арестованному пошуметь, тихо, чуть не шепотом спросил:
– Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
Азеф на какое-то мгновение опешил, потом поднялся во весь свой громадный рост:
– Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
– Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю вам право ответить мне <да> или <нет>.
– Нет! Нет! И еще раз нет!
– Ваш ответ меня удовлетворяет, несмотря на то, что он лжив. Я никуда не тороплюсь, комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите, подумайте и, когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать... Пока еще я готов к продолжению беседы с вами.
...Через два дня Азеф попросился, к Герасимову:
– Да, я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем вполне откровенно, но лишь при одном условии: я хочу, чтобы при нашей беседе присутствовал мой непосредственный начальник.
– А кто это, позвольте полюбопытствовать?
– Петр Иванович Рачковский.
Герасимов медленно, картинным жестом снял трубку телефонного аппарата, сказал барышне номер, приложил рожок к своим чувственным, несколько даже женственным губам и сказал, чуть посмеиваясь:
– Петр Иванович, слава богу, тут задержали этого самого Филипповского, о котором
– Да быть того не может, Александр Васильевич, - с подкупающей искренностью ответствовал Рачковский.– Какой же это Филипповский!? Прямо ума не приложу, вот ведь беда! Какой хоть он из себя? Вы-то его уже видели самолично?
– Так он напротив меня сидит, как не видеть, - сказал Герасимов, дружески улыбнувшись Азефу.– Только он отказывается со мною беседовать, коли вы не придете, - как-никак непосредственный многолетний руководитель...
– Он здоровый такой, да?– спросил Рачковский.– Губищи, как у негра, и глаз маслиной?
– Ну, губы у него вовсе не негритянские, - ответил Герасимов и сразу же заметил в глазах Азефа такую глубокую, яростную и униженную ненависть, какую редко видел в жизни.
Когда Рачковский приехал к Герасимову и засеменил было к Азефу, тот поднялся во весь свой огромный рост, руки ему не подал и закричал:
– Сучье вымя! Я твою маму видел в белых тапочках! Ну, долбанный мышонок, сын...
Такой матерщины Герасимов в своей жизни не слышал ни разу; приехав в Петербург, он со свойственной ему тщательностью знакомился с городом, побывал, конечно же, и в трущобах на Калашниковской набережной, но даже там, среди босяков и продажных девок, ему не доводилось слышать извержения вдохновенной брани, свидетелем которой он стал.
– Неблагодарный мелкий чинодрал!– продолжал буйствовать Азеф.– Вы делали на мне карьеру! Моя информация докладывалась в Сферы! За вашей подписью! А потом вы бросили меня - революции и все такое прочее! Без денег! Без инструкций! Ни на одно мое письмо не ответили! И чтобы не сдохнуть с голода, я именно по вашей милости связался с бомбистами! Да, да, это я ставлю акт против Дурново! Я писал вам, предупреждал добром, что необходимы помощь и поддержка, объяснял ситуацию, говорил, что все может кончиться! А вы?!
Рачкивский стремительно глянул на Герасимова, сохранявшего отстраненную невозмутимость, с ужасом подумал о том, в какой мере этот харьковский провинциал вник в затаенный смысл происходящего, и чуть что не взмолился:
– Евгений Филиппович, да не волнуйтесь же так, бога ради! Право, все образуется! Винюсь! Винюсь перед вами, но ведь мы подданные обстоятельств, постарайтесь понять меня верно!
Неужели и впрямь именно милейший Петр Иванович, думал между тем Герасимов, затеял комбинацию по устранению министра Дурново таким долгим образом? Он Азефа знает много лет, характер его изучил вполне, мог достаточно четко представить себе, куда повернет подопечного, оставь его на произвол судьбы, темперамент южный, гонору тьма, ума палата, ясное дело, пойдет в то предприятие, которое сулит выгоду. А успех акта против Дурново означает огромный приток пожертвований в кассу бомбистов партии эсеров. А кто их кассой распоряжается? Он, Евгений Филиппович. На акт идут несчитанные деньги, герою - карты в руки, конспирация предполагает полнейшую неподотчетность, кровавое дело строится на вере, иначе нельзя...