Город, отделяющий от неба

Пеллегрино Этторе Неява

– Костик, надо помощь звать!
– заныл под руку Циркон, и тут вдруг пространство вокруг лопнуло со звуком, отдалённо напоминающим звук работающего лаксианского ключа, только неизмеримо громче. Волосы на всём теле встали дыбом. Да что там волосы: казалось, все нервы встопорщились и показали свои окончания сквозь кожу. На глазные яблоки словно кто-то надавил крепкими пальцами, да так их там и оставил. Шипя и извиваясь от боли во всём теле, Тин-Тин рухнул прямо на тело бродяги и потерял сознание.

Если бы Костю спросили, какой запах самый омерзительный на свете, он бы определённо ответил: "запах нашатырного спирта". Нет, мальчику не случалось падать в обморок, зато это постоянно проделывала их с мамой соседка по новому авалонскому жилью. Знаете, очень удобно рушиться без чувств на площадке в парадном, если вам под семьдесят, вы одиноки и у вас соседка - врач-терапевт. Тин-Тину самому случалось воскрешать надоедливую старуху поднесением вонючей ватки к пористому носу. И теперь кто-то пытается точно таким же макаром пробудить его самого! Кряхтя и охая, Костик встал на четвереньки, обнаружив, что источник смрада весьма велик и находится где-то снизу. Только тут он вспомнил, что произошло. Не только вспомнил, но и понял. Следовало немедленно, истерично сматывать удочки назад, вглубь туннеля, туда, где не было проклятого тумана, туда, где находился Хинтервельт, ставший таким привычным и родным! Бежать из этого промозглого, злого места, доведшего незнакомца до состояния дикой смердящей твари.

Костик вскочил, боясь с тошнотой и паникой (страшные звуки продолжались, хотя и не так громко), пинками и матом поднял валяющихся друзей. Потом они

вшестером, с разных сторон, ухватили бродягу за одежду и понесли его, неожиданно лёгкого, туда, назад, домой!

Остановились лишь у искорёженной решётки. А когда выволакивали незнакомца через проём, тот вдруг пронзительно и обречённо заверещал, словно подстреленный заяц.

Уже потом стало ясно, что в тумане экседра оставила пару фонарей, моток верёвки и брезентовый цирконов рюкзак...

"Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 31 мая 1969 года. Ленинград

Бабушка Камиля Тугушева, почтенная и тучная Римма Маратовна, работала поваром в детском профилактории, потому праздничный стол на дне рождения её внука традиционно был главным событием. С особым нетерпением гостями ожидался подаваемый под занавес шоколад. Что это был за шоколад! Не рифлёная бабаевская плитка, не горячая жижа в чашечке - нет, это были куски размером с детский кулак, горьковатые и невыносимо обалденные! Как тугушевская бабушка делала это чудо, никто не знал, однако наворачивали все за милую душу. И не лезло уже, - не то что в желудок - в горло не лезло; да что там говорить: не лезло ни в какие ворота, а - ели, обмазываясь до ушей, пихали, давились, но - ели, лучась от счастья! Счастья, как всем давно известно, много не бывает, потому, поев, мы направились закреплять достигнутое из зала в комнату, принадлежащую самому Камилю и его старшему брату Марату (который с малышнёй дел иметь не желал и гордо удалился к друзьям перед самым приходом гостей). Сыграв несколько конов в лото, мы этим делом пресытились и вышли подышать на балкон, где царила умытая тёплым дождём поздняя весна. Полюбовавшись на молодую листву и вдоволь поплевав вниз, пятеро юных оболтусов заскучали и устремили свои мысли чёрт знает к чему. Федька Рахманов, гадко улыбаясь, спросил Камиля, не остались ли у того неиспользованные с майских праздников надувные шарики. Оказалось, один остался. Шарик по предложению Федьки наполнили водой, отчего он сделался похож на большущую каплю синей ртути. А капля, сами знаете, на то и капля, чтобы куда-то падать. Упала и эта. С четвёртого этажа. Прямо под ноги незнакомой долговязой старушке. Нам бы, дуракам, спрятаться за балконом поскорее. Ан нет - посмотреть ведь охота, что дальше-то будет. Потому мокрая с ног до головы бабка, подняв пламенеющий праведным гневом взор, успела зацепить этим самым взором лица сразу двоих правонарушителей: моё и Юрки Усовича. Изо всей компании как раз мы двое были наименее склонны ко всяческому криминалу; Юрка даже вяло пытался отговорить нас от затеи с шариком. Конечно же, именно мы и запалили всю контору, не имея никакого опыта хулиганской конспирации. Бабка, чуть мазнув взглядом по перепуганной физиономии медленно оседающего очкарика Юрки, на моей неуместно ухмыляющейся рожице остановилась так основательно и тяжко, будто прибивала мой нетленный образ к стенке своей древней памяти гвоздями. На бабкином лице, похожем на коричневое печёное яблоко, читалось вовсе не что-то банальное, наподобие: "я знаю твою мать" или "сейчас поднимусь к вам в квартиру". Нет, там было что-то иное, нечто вроде: "я запомнила тебя, мальчик, и теперь приду за тобой ночью". И, знаете, я склонен был верить, что да, придёт, и непременно ночью, когда родители будут крепко спать, а полная луна в небе... стоп! Какая ещё луна? Изрядно струхнув, я уже потянулся было через паутинку к Маятнику, как вдруг увидел, будто через мощный бинокль, как шевелящиеся губы старухи беззвучно (но вполне для меня отчётливо) произносят: "Не смей этого делать! Слышишь, не смей!". А потом бабка и вовсе отколола номер в стиле Акопяна, попросту раскрыв перед собою большущий чёрный зонт, который тут же рванул ветер и понёс куда-то по улице. Зонт полетел, но старухи за ним уже не оказалось! Я только успел заметить (тем же прорезавшимся бинокулярным зрением), что у сбежавшего зонтика фигурная светлая кайма по краю и ручка в виде головы попугая. Тут бы мне и скользнуть наконец по росистой паутине по свежим старухиным следам... но я этого не сделал, что здорово осложнило мне дальнейшую жизнь.

– Ты что торчишь столбом?!
– донёслось до меня снизу яростное шипение пятого члена ватаги, Тошки Васильченко.
– Она же сейчас сюда поднимется!

– Не поднимется, - задумчиво сказал я.
– Сбежала старушка.

– Какая ещё старушка?
– спросил Тошка, осторожно высовываясь из-за края балкона.
– Молодая тётка... она, наверное, уже по лестнице вверх идёт. Будет нам сейчас!

Когда стало понятно, что никто в дверь звонить не собирается, мои друзья перестали дрожать и кидать на меня гневные взгляды. Как выяснилось, все они видели под балконом отнюдь не старуху, а высокую молодую даму учительского вида, ссора с которой даже на первый взгляд не сулила ничего хорошего. Когда б я не был озадачен экзотическим исчезновением мокрой бабки, я был бы ошарашен таким несоответствием. Поразмыслив, я решил осмотреть паутинный след происшествия. Результаты меня поразили ещё сильнее. Таинственная не-бабка сбежала, успев оборвать все ниточки, ведущие к ней. Я сумел лишь почуять что-то притягательное за ручкой зонта в виде головы попугая, но и то - совсем недолго, будто хозяйка, вспомнив о пропаже, вернулась и вырвала дорогую ей вещь из сферы моего внимания. Открытие того факта, что паутиной и Маятником умею пользоваться не только я, и даже не столько я, требовало полного пересмотра моей выжидательной позиции. Зная, что кто-то ещё ходит по Земле со странной опухолью в голове, опухолью, дающей возможность заглянуть за горизонт событий да ещё и подёргать там кое-какие ниточки, и не просто ходит, а дожил до весьма преклонных лет (здесь я верил больше себе, а не друзьям), я уже просто не имел права тянуть с овладением своими странными новыми достоинствами. Догадки о том, что способ обойти смертный приговор полезного паразита существует (и, возможно, даже не один), вертелись в моей раскаченной Маятником голове с самого момента осознания этого самого приговора. Не спрашивайте, как эти догадки возникли и откуда они вообще взялись. Паутинная логика плохо ложится на словесную основу. Просто я ощущал где-то рядом туманные зачатки росинок на паутинках вне поля моего зрения. От этих недоформированных росинок явственно попахивало странными возможностями продления моей недолгой жизни, и попахивало как-то поганенько, потому я в том направлении и смотреть-то особо не хотел. Бабка в молодой личине самим своим существованием подтверждала не только усмотренные возможности, но и унюханные неприятности. Да и вообще, может, ей от роду двадцать пять, а выглядит на самом деле как древняя старуха, потому и прикинулась молодухой. Хотя что-то мне подсказывало, что последнее маловероятно, учитывая, какой колоссальной внушительностью обладал бабкин пристальный взгляд. Такой взгляд точно не встретишь у юных, почти никогда - у молодых, довольно редко - у зрелых, и уж совсем иногда - у стариков. Очевидно, думал я, мудрость доступна со временем каждому, но вот удержать её в руках могут далеко не все, а на каком-то этапе старения она и вовсе вываливается из скрюченных артритом рук.

Но празднование дня рождения друга требовало моего внимания, потому необходимые, хотя и тяжкие размышления были отложены в сторону. Окончательно решив, что за хулиганство им ничего не грозит, друзья мои затеяли игру в города, не особо надеясь выиграть у зубрилы Усовича. Обычно в нашей компании велась ожесточённая борьба за второе место между мной, Камилем и Тошей. Балбес Федька неизменно вылетал из соревнования первым, обычно на какой-нибудь букве "ш". Так вышло и на сей раз. Рахманов был посажен арбитром за большущий атлас мира 1954 года издания, вещь роскошную и семейством Тугушевых весьма ценимую. Федькин арбитраж, стабильный и неизменный, не шёл пацану на пользу никак. Другой бы на его месте уже всю номенклатуру наизусть зазубрил, водя пальцем по строкам обширного указателя географических

названий, занимающего весь второй том атласа. Кто угодно, только не Федька. Ему гораздо интереснее было пялиться на потуги друзей вспомнить хоть что-то на букву "у", чем использовать паузу для заполнения собственных пробелов, неминуемо приводящих его к поражению в популярной игре. Нет, тщеславию Рахманов вовсе не был чужд, просто ему куда больше нравилось наблюдать за чужими прорехами в образовании, нежели латать свои. Вот и теперь ехидный аутсайдер давился беззвучным смехом, глядя на страдальчески сморщенный лоб Антона Васильченко, пытающегося выудить из памяти город на букву "ж". Коварный очкарик Усович, назвавший предыдущим ходом французский Лимож, развесил губы от уха до уха, предвкушая вынос очередного бренного тела из священного пространства Великой Географической Игры. Наконец положенные полминуты истекли, и ход перешёл ко мне. Я, лишь пару секунд назад не помнивший ни черта, не задумываясь, назвал Житомир и отчалил в тихую гавань ожидания, где мне предстояло пребывать совсем не долго, учитывая лёгкость задачи Камиля (буква "р") и скорость Юрки. Спустя пять минут, когда и Тугушев отправился на скамью штрафников, я было успокоился, решив, что второго места с меня вполне хватит. Ещё через четверть часа заскучавшие друзья слиняли допивать лимонад. Ушёл даже наш судья, справедливо решив (и озвучив своё решение сварливым шёпотом), что в его услугах "эти два ботаника" больше не нуждаются. Я держался, и это было странно. Единственными двумя предметами, где я спокойно превосходил нашего классного умника, были английский и физкультура, да ещё, пожалуй, труды (где я мог хотя бы за молоток с нужного конца взяться). География никогда моим коньком не являлась. Все эти Копенгагены и Кейптауны соскальзывали с поверхности моей памяти, как голуби с лысой головы мраморного Ильича в ветреный день. Тут же откуда-то вспоминались вовсе уж экзотические Форталезы и Шибеники. Наконец Юрка устал от пулемётной скорости игры и начал задумываться на каждым новым ходом, тем более что я подкидывал ему задачки всё сложнее и сложнее. Он мне на "ч", я ему - "Череповец", он мне на "у", я - "Узункёпрю"! Вот хоть режьте меня, понять не могу, откуда я взял этот самый клятый "...прю", который Усович бросился было искать в атласе, пока не получил от меня по рукам. Позвали арбитра, тот нехотя припёрся, дожёвывая кекс с изюмом, сунулся было сальными руками листать тугушевское сокровище, был подвергнут обструкции и заменён другим судьёй, с чистыми руками и совестью, каковой (обладатель рук) и зафиксировал мою правоту, а невдолге и победу. На запах сенсации сбежалась возбуждённая публика. Нового триумфатора увили лавром и усыпали розовыми лепестками, в то время как низверженный прежний победитель тихо дотлевал от стыда в углу, униженный и презираемый всеми. Когда восторги и поздравления схлынули, Федька сказал:

– А может, ты, Тёма, после болезни гением заделался? Я читал, что люди с повреждением мозга на древних языках начинали говорить.

Народ дружно заржал. Рахмановская фраза "я читал" веселила почище нового райкинского монолога. Все начали хлопать Федьку по плечу и поздравлять его с началом карьеры литературного критика. Воспрянувший духом Усович посулил ему блестящее будущее и даже сравнил с Лихачёвым. Последнее сравнение пропало втуне; понять его и оценить мог только я, а именно мои мысли в тот момент были заняты совсем другим. Я думал, что Федька, может, и дурень неотёсанный, но версию выдал неожиданно годную. Одно дело по паутинам, будто на метро, от одной росистой станции к другой с комфортом и ветерком перемещаться, и совсем другое - получать что-то совершенно неосознанно. А если мой мозговой сожитель и убийца уже и впрямь начинает осваивать какие-то вегетативные процессы в моём организме, минуя сознание? Эдак я, чего доброго (а вернее, недоброго), скоро начну терять контроль над дыханием, пищеварением или что там ещё на бессознательном уровне у нас происходит. Пока что я быстро сообразил, что подселенец, включившись в игру вместо пинающего балду меня, перлюстрировал давно заархивированную библиотеку моих былых и весьма мимолётных воспоминаний (на судействе с каталогом атласа не только Федька сиживал), библиотеку, к пыльным страницам которой у моего ленивого сознания доступа не было никакого. А вот, допустим, завтра, ну, или через полгода, этот самозваный гений решит вместо спящего моего сознания, что для его нормального функционирования не хватает свежих парных мозгов (и хорошо ещё, если телячьих!)... Меня передёрнуло, и это характерное движение не ускользнуло от внимания одного из моих наименее наивных друзей.

– Ничего, - сказал мстительный Усович.
– Привыкай к славе. Тебя ждёт цирк Барнума!

Призрак пилы Джигли (да, я уже посмотрел в энциклопедии, что это такое), приправленный видениями войлочных стен и смирительной рубашки, вновь замаячил пред моим воспалённым воображением. И тут меня что-то нехорошо так царапнуло, словно про забытый дома утюг вспомнил. Запах. Когда я подумал про мозги (телячьи, не свои), каким-то шальным сквознячком мимо меня потянуло некое тухловатое амбре, которое буквально час назад я уже имел несчастье поминать. Оставалось только вспомнить, в связи с чем. Ну да, старуха и гниловатые перспективы продления жизни. С большой неохотой, с мрачным нелюбопытством утончённого живописца, плетущегося смотреть на флорентийское кальчо исключительно в познавательных целях, я забросил паутинный спиннинг в тот затхлый чулан, о котором даже думать не хотел. Оказалось, не хотел совершенно справедливо. По всему выходило, что употребление в пищу некоторых сырых (и свежеизвлечённых) желез человеческого тела могло дать отсрочку смертного приговора для такого монстра, как я. И как та бабка, кстати. Я потом узнал, что это за железы и как называются требуемые для выживания вещества, а точнее, гормоны, до которых был так охоч колдовской сосед в моей голове. Но это было потом, а в тот момент я лишь твёрдо пообещал себе, что не стану продлевать свою жизнь таким чудовищным образом ни за что на свете. Должен существовать какой-то иной способ, и я просто-таки обязан его отыскать, как собираюсь во что бы то ни стало разыскать Лизу. В вонючем чулане, однако, кроме людоедских рецептов, больше ничего не обнаружилось. Оставалось ждать следующего сквозняка-суфлёра или начинать самостоятельные масштабные раскопки. Я выбрал второе. Но сначала мне предстояло научиться ладить с незваным соседом и начать перенимать его неординарные способности. Перенимать всерьёз.

Мёртвые суши. Павел Прасолов. 8 мая 1986 года. Саратов

Пробегая мимо втягивающейся на стадион колонны физкультурников, Панюта понял, что ждать Кнута уже смысла не имеет. Нет, опальный боксёр даже мысли не допускал, что кровавый кошмар ему лишь приснился. Обладая довольно ограниченным воображением, Пашка умел ценить любое эмоциональное событие своей жизни, под каким бы знаком оно ни происходило. Нужно было просто скорректировать своё поведение, опираясь на яркий опыт, плох тот был или хорош. Однако, чтобы внести изменения в жутких ход событий проклятого "двойного" дня, требовалось нечто большее, чем просто составить план действий. Длинный незнакомец явно сказал ему не всё, а недостаток информации, как гласил дворовый и спортивный пашкин опыт, мог погубить всё дело ещё на стадии планирования. И вот теперь Кнут не пришёл. Значило ли это, что он сказал всё, что хотел, и теперь ждёт действий Круглого? Зачем вообще было предупреждать его? Что такому человеку, как Кнут, надо от простого и незатейливого Панюты? Хотелось бы верить, что не в быки он его вербует, как это делал гнида Фред. В конце концов, Васька поймал Пашку на заботу о друге и (что там греха таить!) на бабки. Кнут же попросту спасал его жизнь и, возможно, жизнь глупой беременной Людки вместе с её будущим ребёнком. Спасал, покуда не требуя ничего взамен. Или требуя? Ведь не для одной же наглядности он позволил Пашке прожить черновой вариант дня своей возможной смерти? Может, это проверка такая?

***

Без пяти одиннадцать, нажимая кнопку звонка у двери с цифрами "95", Панюта совершенно не волновался. Он всего лишь делал то, что считал нужным. В боксе под таким настроем он мог, к примеру, проиграть бой превосходящему противнику, но даже после поражения ни за что не счёл бы своё поведение неправильным. Круглый ощущал спокойную радость от правильных своих поступков, коих он за собою вне спорта числил не так уж и много.