Город, отделяющий от неба
Шрифт:
– Извините, - сказал пожилой атлет и, подняв полосатую штангу, шагнул внутрь дачного посёлка.
– Я тут прогуливался по окрестностям, вижу - записная книжка лежит. Я видел такси. Отъезжало. Думаю, приезжий обронил. Наверное, не стоило читать. Что-то прямо под руку толкнуло, и вот - уже углубился!
Мнимый сторож улыбнулся ещё раз, теперь гораздо смелее, и протянув совковую лопату своей ладони Брагинскому, произнёс:
– Представлюсь: Иван Николаевич Антонов. Вы ведь ко мне приехали?
И тут Брагинский окончательно растерялся. Человек, к которому он ехал, представлялся ему совсем иначе. Ну как же: член Союза писателей, известный археолог и лингвист, специалист с мировым именем, и - принят за вахтёра, да ещё за бывшего вертухая профессиональным психиатром, знатоком человеческих душ! Стыдоба! Одно хорошо: не надо
Дача оказалась почти в конце улицы Лермонтова (именно так называлась узкая полоска асфальта, отделявшая посёлок от леса), в десяти минутах неспешного шага от будки вахтёра (который так и не возник в поле зрения). Бревенчатая кряжистая изба-пятистенок , чем-то неуловимо сродственная своему хозяину, изнутри оказалась довольно уютным жилищем, с большой русской печью, разделяющей меньшую комнату на кухню и столовую. Отметя потуги гостя избавиться от обуви, хозяин повлёк Брагинского в горницу, где, кроме ещё одной печи, теперь уже голландской, обнаружилась одинокая монументальная кровать, назвать которую двуспальной язык не поворачивался. Кроме кровати в огромной комнате был только большой письменный стол, поверхность которого была едва различима под грудой книг и бумаг, средь которых едва различался воронёный "Рейнметалл" . Стен в горнице видно не было. Вместо них возвышались, воздвигались и громоздились разнообразные шкафы, полки и этажерки, туго набитые книгами, журналами и газетными подшивками, и лишь в одном шкафу, - самом большом и пыльном - виднелись разложенные на стеллажах черепки, сколотые камни и полуистлевшие железяки непонятного назначения и происхождения.
– Вы тут располагайтесь, - сказал Антонов извиняющимся тоном.
– А я пойду чаю нагрею.
Пока хозяина не было, доктор вдруг понял, как ему симпатичен хозяин, и как искажено было заочное представление о нём, полученное из рассказов Скрябина и голоса-из-девочки, особенно если вспомнить о втором адресе, где мог бы находиться этот огромный человек, так замечательно растягивающий в улыбке свой большой подвижный рот. Вторым адресом, собственно говоря, было некое заведение в Тушино, давным-давно известное Витольду Самуиловичу. В том заведении, малодоступном для обычного человека, когда-то практиковал свои революционные методы лечения психических расстройств профессор Скрябин. Сам Брагинский в старинном особняке с красивым эркером по фасаду второго и третьего этажа бывал лишь дважды - наблюдая вместе со своим патроном одного и того же интересного пациента, утверждавшего, будто у него украли голову. Пациент имел вес в столичных театральных кругах, потому и носились врачи вокруг него с постоянством и усердием регулярных комет. Лечение театрального человека оказалось в итоге весьма удачным, что добавило вистов Скрябину и оказалось небесполезным и для карьеры Брагинского. Отогнав давние воспоминания, порядком уже потускневшие и полинявшие, Витольд Самуилович сделал над собой некое усилие и вернул себя в лоно профессии, где ему было куда проще оперировать воображением, представляя того или иного индивида своим пациентом. И действительно, милейший Иван Николаевич вполне подходил на роль потенциального больного по своему нервическому профилю. Тревожный, чуть виноватый взгляд; небольшая, но очень характерная небрежность в облике (плохо выбрит, одет в привычное и аккуратное, но - старьё); не до конца доведённые жесты, довольно размашистые в начале; немного суетливая мимика, совсем не вяжущаяся с крупными чертами лица. Но главное - голос. Таким бархатным баритоном университетские аудитории сотрясать, а не извинения выпрашивать. Конечно, Брагинский понимал, что не обошёлся без утрирования и даже - чем чёрт не шутит - без гиперболизации упомянутых черт человека, в непрошенных гостях у которого находился, но... приём был хорош, особенно для перебивки противоположной предвзятости.
– А знаете, доктор, я ведь вас помню, - раздался за спиной только что упомянутый бархатный баритон.
Брагинский, вздрогнув от неожиданности, повернулся на голос и посмотрел на Антонова снизу вверх. Ивана Николаевича словно подменили. Он успел побриться и тщательно зачесать волосы назад. Линялая гимнастёрка исчезла, уступив место не скрывающей могучего торса бежевой футболке. Вместо сапог на ногах красовались щегольские теннисные туфли явно иностранного происхождения, а синие мешковатые
– Рад бы ответить тем же, но вас припомнить не могу, - сказал Брагинский.
– В тридцатом году...
– Антонов запнулся, подбирая слова.
– Я наблюдался у Николая Александровича Скрябина, ну, знаете, в этой клинике на Волоколамском шоссе. Вы, наверное, студентом были...
– Это была ординатура.
– Пусть так. Вы там были вместе с профессором и другими... молодыми врачами. Я вас с балкона наблюдал сначала, потом в коридоре несколько раз видел. Сейчас вспомнил, пока переодевался.
– А вы...
– начал подбирать слова Витольд Самуилович, пытаясь наиболее корректно спросить о причинах нахождения в тушинской лечебнице.
– Нервный срыв, - сказал Иван Николаевич, избавляя собеседника от вербальных мук.
– И что же: вот так меня запомнили?
– усомнился Брагинский.
– Двадцать семь лет прошло.
– О, доктор, не удивляйтесь, - обрадовался хозяин дачи.
– У меня отменная память от рождения, к тому же я постоянно её тренирую. По своей методике. Могу по желанию вспомнить всё, что когда-либо слышал и видел в своей жизни.
– Позвольте, Иван Николаевич, - сказал гость.
– Попасть в лечебницу под наблюдение профессора Скрябина с банальным нервным срывом мог разве что какой-нибудь ответственный работник. Вы же, насколько я понимаю, были тогда... э-э... экстремально молоды?
– Да, мне было двадцать три. И я был членом МАСТКОМДРАМа.
– Вы уже тогда были писателем?
– изумился Брагинский.
– О, я не знал!
– Никаким писателем я, разумеется, тогда не был, - с досадой сказал Антонов.
– Стишки писал, и стишки дрянные. Всё мне тогда казалось, что вот-вот с Багрицким или Маяковским наравне стану. Я же ведь с десяти лет гимназию бросил, не учился ничему. В голове кроме революционной романтики и путешествий разве только ветер свистал... Ладно, давайте мы с вами чаю попьём. У меня китайский, зелёный.
У большого окна в столовой уже был накрыт овальный стол. Поверх зелёной скатерти с тяжёлыми кистями громоздился ведёрный электрический самовар, вкруг которого располагались тарелочки и розеточки с разнообразными вареньями, печеньями, пряниками и нарезанными фруктами. Слева от стола солидно урчал огромный розовый "ЗИС-Москва" ; справа стояли два монументальных платяных шкафа; сзади, около тыльной стены русской печи, поблёскивало трюмо, уставленное флакончиками и пузырьками явно немужского назначения.
Уселись. Хозяин сдёрнул войлочный колпак с огромного заварочного чайника явно китайского вида и немедленно разлил светло-зелёную жидкость по чашкам. Брагинский, не привыкший "пить заварку", изобразил смятение.
– Зелёный чай не разбавляют, - мягко сказал Антонов, видя замешательство доктора.
– Не волнуйтесь, я заварил некрепко.
Витольд Самуилович, ловя ноздрями волнующий цветочно-травяной аромат, спросил:
– Это ведь не чистый чай? Там какие-то добавки?
– Нет, это люй-ча. Как говорят китайцы:"сэ люй, сян юй, вэй гань, син мэй", что означает: "цветом - зелёный, запахом - ароматный, вкусом - сладкий, обликом - красивый". Мне подарил в прошлом году аспирант из Чжэцзяна. Мы вместе копали древнее городище на Алтае, а познакомились в пятьдесят первом, в Гоби, тоже на раскопках, - Гу (так его зовут) тогда ещё студентом был. Вы попробуйте, доктор, - забыть не сможете никогда!
И чай был попробован, и найден был именно таким, каким его считали жители Поднебесной - ароматным, сладким (хотя, скорее, терпко-сладковатым). Вдобавок напиток оказался невероятно бодрящим и замечательно утолял навязчивую августовскую жажду. Первую чашку (китайского же фарфора, расписанного вручную) Брагинский вытянул, не прикасаясь к многочисленным сладостям. Антонов налил ещё. Остановились, лишь налившись чаем вперемешку со всякой печёной и засахаренной снедью по самые брови.
Отдуваясь и утирая платком пот со лба, Витольд Самуилович спросил: