Господин следователь. Книга пятая

Шалашов Евгений Васильевич

Не стал говорить, что рассказы о Маугли, которого воспитали волки, и повествование о Тарзане, приемыше обезьян — это художественна литература. А литература, такая вещь, что можно сотворить что угодно. Признаться, я и в наличие Данилки, которого воспитала медведица, верил с трудом, пусть это событие и зафиксировано в полицейском рапорте. Если бы были приложены более серьезные документы, фотографии, тогда бы еще подумал. Съездить самому туда, что ли? И фотографа прихватить. Только зачем? Сомневаюсь, что этот факт представляет научный интерес, а ехать лично,

чтобы полюбопытствовать — зачем это надо? Точно, что не стану писать статью на тему «Роль медведиц в воспитании подрастающего поколения». Тем более, что мертвого ребенка уже похоронили.

— А я, представьте себе, слышал, что волчья стая девчонку подобрала, вырастила, так она еще от волка и волчонка родила, — заявил Щука.

Теоретически, еще можно представить, что волки «удочерили» девочку, но вот о том, что она родила от волка, это уже фантастика. Причем, антинаучная.

— Вы только слышали, но сами ни девочку, ни ее отпрыска не видели? — полюбопытствовал я.

— Не видел, но люди рассказывали.

Ишь, люди рассказывали. Кто-то рассказывал, кто-то верил, кто-то записывал. Так вот и рождаются сказки.

— Будет желание, отправьте в какую-нибудь газету, — предложил я, кивая на рапорт. — Авось столичных ученых заинтересует. А нет — так обыватели почитают, поизумляются. Но лучше — подшейте к текущим материалам. Лет через сто какой-нибудь историк отыщет.

Глава десятая

Три брата-акробата

Состояние господина исправника можно выразить словами из старого школьного сочинения про возвращение из похода — усталый, но довольный. Ерунда, что под глазами черные круги, а на щеках прорастает нехарактерная для бравого офицера щетина. Главное, что Абрютин сделал свое полицейское дело — злодеев повязал, признательные показания получил, да еще и вещественные доказательства раздобыл.

Сияет довольством, источает спиртосодержащий аромат. Видимо, слегка отметил. И без меня! Но мало того, так исправник еще и пел.

— Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое —

И сердцу стало так тепло…

Пел Абрютин ужасно. Мне понадобилось некоторое усилие, чтобы не заржать, потому персонаж популярной комедии пел лучше[1]. Но вместо того, чтобы засмеяться, принялся подпевать.

Дверь слегка отворилась и в щель просунулась встревоженная морда канцеляриста. Видимо, парень испугался — не спятили ли господа начальники?

— Ваше высокоблагородие, самовар вскипел, — сообщил канцелярист. — Не угодно ли чайку попить?

Абрютин, сбившись с ритма, свирепо посмотрел на подчиненного и выругался:

— Вот зараза, такой романс нам испортил!

— Виноват, — испуганно пролепетал канцелярист.

— Виноват он… Что уж теперь! Чай неси.

Но я испорченному романсу был даже и рад. Все равно полностью текст не помню. А, там еще в конце было «И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!..» Разучить его, что ли для Леночки? Нет, все равно

лучше Козловского никому не спеть.

— Ну-с, господин следователь, с чем пожаловал? — поинтересовался исправник. — Неужто любопытство одолевает?

— Еще бы, — хмыкнул я. — Я, понимаете ли, три дня и три ночи задницу морозил, а самое интересное тебе осталось.

— Ну, положим, днем-то ты задницу не морозил, — уточнил Абрютин. — Но кто весь сыр-бор затеял, а потом самоустранился? Теперь сиди и мучайся.

— Василий Яковлевич, у тебя совесть есть?

— Нет у меня совести! — радостно сообщил Абрютин. — Я из-за тебя трое суток мучился, по ночам вокруг часовни бегал, переживал — а не убьют ли моего лепшего друга… Вот, посиди, помучайся.

Хотел пошутить — дескать, ты не из-за друга переживал, а из-за сыночка товарища министра, но передумал. Не дай бог обидится, а у меня не так и много друзей.

— Нет, ваше высокоблагородие, точно помню, что когда-то у тебя совесть была. Наверняка ты ее дома забыл, под кроватью.

— Под какой кроватью? Я две ночи в своем кабинете спал, — возмутился исправник. — Видел, сколько добра изъято? Описи составляли, сверяли. Парни у меня уже воют, а Ухтомский жалуется — дескать, рука отваливается, допросы вести замучился.

Канцелярист принес поднос со стаканами и баранками. А еще наличествовала вазочка с конфетами.

— Между прочем, для тебя расстарался, — кивнул Абрютин на конфеты. — А он, вишь, про совесть. Приличные люди чай просто так пьют, а тебе, видите ли, сладкое подавай.

— А ты не связывайся с теми, кто сладкий чай пьет, — хмыкнул я, ухватывая конфетку.

— Поздно уже, — махнул рукой Василия Яковлевич, взяв свой стакан. — Связался, как говорят, чёрт с младенцем. Я из-за тебя авантюристом стал. Верочке пришлось записки отправлять — мол, дела. Что мне из-за тебя жена скажет?

В другое время сказал бы, что Вера Львовна у него ангел, а не женщина, все поймет и все простит, но нетерпение уже раздирало.Стараясь говорить как можно противнее, произнес:

— Вас-силий…?

— Эх, ну что с тобой делать… — вздохнул Абрютин. — Бумаги смотреть станешь?

— Не стану, — помотал я головой. — Ваши бумаги полдня читать. Ты мне так, на словах. Только потом для моего начальства справку составь. Кратенько так, страниц на тридцать.

— Составлю, — пообещал исправник, не оценив шутки. Отхлебнув чай, сказал: — Злоумышленники, как ты правильно угадал, наши, черепане. Три брата Пукиревы…

— Не художники, часом? — перебил я Абрютина.

— Нет, однофамильцы, — усмехнулся тот. — Они про художника слыхом не слышали. Мещане череповские. Два старших — Филимон и Степан, эти на буксирах работают. Один механиком, второй кочегаром. Вишь, а ты гадал — почему кражи из церквей в зимнее время? Вот и ответ. Пока навигация, братишки по рекам ходят, а как лед, так они на разбой выходят.

— А третий?

— Третий, самый младший — Петр, свободный извозчик. Две лошади у мужика, по всей губернии людей возит, и грузы, коли понадобится.