Град огненный

Ершова Елена

Моего психотерапевта и куратора. Учителя и палача. Светило психиатрии Вениамина Селиверстова.

7 мая

Возвращаюсь к записям только теперь. События прошедших дней перемешиваются. Распадаются на кусочки, вспышки, пробивающиеся сквозь тьму моего безумия.

…вспышка…

Первая ночь после убийства.

Преторианская келья или одиночная камера — разницы нет. Темная комната без окон. У одной стены нары. У другой — умывальник. Дверь зарешечена. Где-то дальше по коридору — камера Расса. В пересменку дежурных нам удается переброситься

парой фраз. И теперь комендант знает. Но все равно не верит.

— Ты не мог, — шепчет он. — Ты не убил Тория, когда сорвался. И не убивал доктора. Вспомни!

Ни черта не помню. Остаток ночи поглотила тьма, а сейчас я разбит и опустошен. Рана ноет — с левого края разошелся шов. В голове кавардак. Отвечаю:

— Меня шарахнуло, Расс. Накрыло неслабо. Это тест Селиверстова. Он действует.

— Тогда ты не смог бы убить. Сдох бы. Но не убил. Я знаю…

— А ну, заткнулись оба! — орет дежурный.

И я затыкаюсь, ложусь вниз лицом на скрещенные руки. Пытаюсь вспомнить, что произошло прошедшей ночью. Но вспоминается только Майра, приехавшая по первому звонку. Майра, всклокоченная и недовольная, едва взглянувшая на меня и обматерившая так, как не подобает женщине. Прочитав бумаги, она выругалась вторично и уехала. А я остался.

Сухая и тесная келья.

Шаги дежурного.

Прав комендант: это место похоже на Улей.

…вспышка…

Прокуренная комната, сизая от дыма. Потолок качается. Качается пятно света.

— Как убил? Рассказывай, — голос дознавателя доносится из тумана.

Рассказываю по новому кругу.

О чем разговаривал с потерпевшим? О погибшем Поле, об эксперименте. Как убил? Ударил по голове. Почему ударил? Узнал, что доктор не тот, за кого себя выдает, потерял контроль. Сначала пытал. Как пытал? Иглы под ногти. Стандартная процедура. На какой руке? На левой… кажется. Что было потом? Сбежал. Был ли я один? Да, был. Я полагаюсь только на себя, так учили в Улье. Видел кого-нибудь еще? Нет, не видел. Сколько времени было, когда пришел? Не помню. Сколько было, когда ушел? Не помню. Почему уверен, что господин Поплавский, он же Селиверстов, мертв? Не знаю. Нет, пульс не проверял. Закрыл ли за собой дверь, когда сбежал? Должно быть, нет.

Дознаватель кривит губы и приподнимается с места. В его взгляде презрение и ненависть. Он не верит. Будет выбивать признание? Пусть, сопротивляться не стану, а нового ничего не скажу. Но дознаватель не бьет. Тушит окурок в пепельнице. Красная искорка подмигивает и гаснет. Тени стекают с потолка.

— Как договорились о встрече?

— Созвонились. Я сказал, что это срочно. Доктор Ве-ни-а-мин мой куратор. Не мог отказать.

— Ты пришел один?

И опять по кругу.

Полицейские похожи на сержантов: они никогда не устают и обязательно добиваются своего.

…вспышка…

Мне знаком этот кабинет. Диван. Нетронутый чайник на журнальном столике. В шкафу аккуратно расставлены книги по психиатрии. На полу — осколки вазы и рассыпанные конфеты.

И пятна крови. Одно — у стола. Другое — у входа. И россыпь бурых точек на стене.

Очередной допрос проходит на месте преступления. Браслеты холодят кожу. На расстоянии вытянутой руки — охрана с электрошокерами. Знают, что наручниками васпу не сдержать. Но я послушен и тих. Гляжу на Майру. Рыжую Майру, подтянутую и злую. У нее темные круги от недосыпа. От нее пахнет порохом и кофе. Я смотрю — и она не отводит взгляда. Так не принято в Улье. Наглый и возбуждающий вызов.

Я показываю, как взял вазу

и как ударил потерпевшего по голове. Показываю, где сидел доктор, и где сидел я. Вспоминаю, о чем говорили тогда, но не могу вспомнить подробностей. Слова путаются. Возбуждение покалывает изнутри, и я трачу все силы на то, чтобы удержать контроль. Сознание плывет. Издевательски подмигивает глазок видеокамеры, полицейские переглядываются, качают головой. Вопросы повторяются по кругу, по кругу, и я вращаюсь в этом безумном водовороте. И захлебываюсь словами, иду ко дну. Там поджидают чудовища с искривленными плавниками. Их шкуры покрывает россыпь бурых пятен — таких же, как пятна крови на стене. Почему у входа? Ведь доктор сидел посреди комнаты, привязанный к креслу скотчем. Теперь кресло валяется в углу. Липкая лента свисает пустыми кишками. Я сам освободил его или это сделали полицейские, завернув труп в черный пластиковый мешок, как когда-то сделали с Полом? Россыпь бурых точек на обоях не дает мне покоя. А еще телефон. Черный телефон со сброшенной трубкой, из которой не доносится ни одного гудка.

Только когда меня уводят из кабинета, понимаю, почему: трубка раскурочена, а корпус телефона вскрыт.

* * *

Утром седьмого Майра возвращает мне ремень, сигареты и ключи от квартиры.

— Свободен, — сухо говорит она.

Это слово — как первый удар ракетой по Улью. Реальность трескается, и я плюхаюсь на стул. В голове вертится бесконечное: почему? А слова каменеют на языке, не вытолкнуть.

— Ты псих, — произносит Майра. — Не знаю, зачем ты оклеветал себя и кого покрываешь, и будь моя воля, я бы охотно упрятала тебя за решетку или в психушку. Но по закону ты чист, — она скалится, беззастенчивая оглядывая мое лицо, добавляет. — Потерпевший дал показания, и следствие в отношение тебя прекращено за недостаточностью улик.

За недостаточностью улик? Я хочу сказать, разве недостаточно того, что мои отпечатки найдены в кабинете и на осколках вазы? А образцы крови? А явка с повинной? Я открываю рот, чтобы возразить. А потом закрываю. Зубы смыкаются с громким щелчком. Нет, это щелкает в моей голове, когда кусочек мозаики ложится в положенное ему место.

Потерпевший. Так называли доктора на допросе, и так называет его Майра сейчас. Не убитый и не погибший. Я чертыхаюсь про себя и спрашиваю:

— Он жив?

Майра насмешливо скалится.

— Жив.

Второй удар до основания сотрясает мир моего безумия, вроде бы такой незыблемый, но оказавшийся таким хрупким. Я запускаю пятерню в волосы, хриплю:

— Где он сейчас?

— В больнице, где же еще? — Майра отодвигает бумаги, наклоняется через стол. — Я знаю, что ты виноват. Несмотря на то, что путался в показаниях. Несмотря на то, что ты псих и крыша у тебя протекла основательно.

— Но все-таки отпускаешь.

Майра кивает, и челка падает на глаза.

— Может, ты и пытал его. И я уверена, что иглы под ногти — твой осиный почерк. Вот только незадача: у Поплавского повреждена правая рука, а не левая. И били его не только вазой по голове, но и головой об стену. А еще ногами в живот.

Я вспоминаю россыпь пятен на обоях и кровь у порога. Если не я, то кто?

— Там был кто-то еще?

Майра пялится на меня из-под челки. Форменная рубашка топорщится на груди, и я вспоминаю, как она жарко целовала меня прямо здесь, в кабинете, а ее тело — натренированное, упругое, — плавилось под моими ладонями. Но огонь в ее глазах теперь разжигает не страсть, а злоба. Между нами — стена, которую возвел я сам. И с каждой минутой она становится все крепче.