Грехи дома Борджа

Бауэр Сара

– Весьма любезно с вашей стороны. – Мне было щекотно от пота; возможно, чернила потекут и опасные слова дона Франческо превратятся всего лишь в размазанное пятно на моей коже. Ферранте предложил мне руку. Я ее приняла.

– Спасибо за помощь Джулио. У него осталось мало доверия к людям, а вы к нему очень добры.

– Я считаю себя его другом.

– В любой компании?

– Мне бы хотелось так думать.

– В таком случае верните то, что вы у него взяли.

– Я? Я ничего не брала, – пробормотала я. Письмо давило на сердце, как камень.

– Что ж, вероятно, я ошибся. – Он говорил легко, непринужденно, но в то же время крепко прижимал мой локоть к своему боку, и я чувствовала его ребра. – Раз вы заявляете о своей дружбе с Джулио, то, несомненно, не о чем беспокоиться.

– Надеюсь, что так.

Мы почти дошли до дворца, но у ворот Ферранте не свернул, а повел меня дальше, вдоль стены. На площади сгущалась тьма, толпы вечерних покупателей редели, торговцы опускали ставни, готовясь считать выручку. Мы с Ферранте, окутанные полутьмой, могли остаться вдвоем, и мне пришло в голову, не намерен ли он меня убить – сунуть нож между ребер или свернуть шею. Если таково было его намерение, то я ничего не могла поделать. Как все братья Эсте, Ферранте был высоким и сильным.

Он остановился и повернулся ко мне, словно принял какое-то решение. Я вспомнила о Гидеоне: интересно, сколько он прождет меня в воскресенье, прежде чем оставит надежду? А еще подумала о боли, о необходимости помолиться и о Джироламо.

– Вы могли бы к нам присоединиться, – произнес Ферранте. Приняв мое изумленное молчание за позволение продолжить, он добавил: – Помогите нам добраться до Альфонсо и Ипполито, и мы вернем вам сына.

– Каким образом?

– Как только они… перестанут нам мешать, я стану герцогом. Мы могли бы пожениться. Мне понадобится жена, наверное, ради внешних приличий, а что может быть лучше в моем случае, чем женщина, у которой уже есть сын? Я сделаю Джироламо своим наследником. Он станет следующим герцогом Феррары, подумайте об этом.

Я постаралась подумать, но все мои мысли превратились в вихрь пыли, в котором лица и возможности лишь принимали нечеткие очертания. Тут, к моему изумлению, ко мне на помощь пришел отец Джироламо. Я вспомнила, как он отобрал у меня сына, как с донной Лукрецией увез его в Карпи, словно игрушку, подарок. Согласись я на предложение Ферранте, чем тогда я лучше его? Получилось бы, что я тоже использую Джироламо в своих целях. «Следуй за любовью», – сказала Мариам, но иногда приходится двигаться в противоположном направлении, указанном на дорожном столбе.

– Нет, Ферранте, я не собираюсь в это вмешиваться.

– Так у вас есть письмо?

– Я уже сказала, что не собираюсь вмешиваться, а вам с Джулио следует сейчас же все прекратить, пока не случилось беды. Вы всего лишь бередите рану.

Ферранте резко отпустил мою руку и привалился

к стене под одним из высоких окон, забранных решеткой со стороны улицы.

– Боже, как я от всего устал, – проговорил он. – Не хочу быть герцогом. Представляете? Просто старался помочь Джулио, но теперь… в общем, ситуация стала неуправляемой.

– Исчезните на какое-то время. Поезжайте в бани Порретта [50] . Там найдете развлечения по своему вкусу.

– Не перестаю поражаться вам, Виоланта. Откуда молодой даме вроде вас знать, что происходит в Порретта?

– Дон Франческо рассказывал.

– В присутствии дам?

– Для… просвещения герцогини.

Ферранте усмехнулся.

– Уверяю вас, Виоланта, из нас с вами получилась бы более достойная пара герцога и герцогини, чем из Альфонсо и его дамы. Один целые дни проводит в борделях, а другая развлекается рассказами о банях в Порретта.

– Никогда так больше не говорите, Ферранте. Уезжайте сами и Джулио скажите, чтобы тоже уехал. – Я повернулась и пошла прочь.

– А вы что будете делать? – прокричал он мне вслед.

Донна Лукреция молча читала письмо. Хотя она была бледна, я не опасалась за здоровье мадонны, поскольку черты ее лица приняли решительное выражение, в котором угадывались проницательность и расчет, чем она напомнила мне своего брата.

– Оставьте нас, – велела она дамам. Анджела замешкалась. – И ты тоже, – сказала мадонна, тогда Анджела швырнула карты на стол и вышла из комнаты, бросив на меня взгляд через плечо.

– Посмотри в окно, – велела мадонна, – не открыты ли где ставни поблизости, и убедись, что никто не работает около рва. Сегодня утром его чистили.

Ров чистили каждую весну, чтобы сохранить постоянной его глубину, а воду чистой, иначе в жару стояла бы невыносимая вонь. Каждую весну я вспоминала окаменевшее лицо с пустым взглядом, когда Чезаре посмотрел на меня, выходя на равелин и опустошая серебряное блюдо, и я боялась, что обнаружат крошечные кости мертвого младенца. Сколько костей ушло под ил рва в течение всех этих лет и чем они могли отличаться от останков домашних животных или остатков трапез, выброшенных из кухонь?

– Ты должна рассказать обо всем, – произнесла мадонна, пока я прикрывала ставни из предосторожности, хотя не заметила никаких признаков шпионов.

Но шпионы были повсюду; они такая же сущность дворцов, как древесина сущность дерева, и без них дворцы были бы иными.

Я рассказала, как обнаружила письмо, о том, как однажды застала у Джулио дона Альбертино Пио, и обо всем, что вспомнила, хотя не упомянула о визите к Гидеону д\'Арзента. Ну и, конечно, ни словом не обмолвилась о своем разговоре с Ферранте.

– С Пио легко разобраться, – сказала она, когда я закончила. – Найди раба, пусть его приведет. – Хотя Джироламо отправился в Карпи вместе с нянькой, камердинером и наставниками, дон Альберто по-прежнему оставался в Феррари; причины этого теперь стали очевидны. – Затем ступай и принеси письма моего брата. Ты знаешь, где я их храню. – Донна Лукреция сняла ключ от бюро со своего пояса и передала мне. Наверное, ей казалось, для меня послужит утешением то, что я знаю, где хранятся письма. Иногда у меня закрадывалась мысль, не подталкивает ли она меня к тому, чтобы я прочитала их, но я так ни разу и не осмелилась.

Когда я вернулась с кожаным футляром, настолько тонким, что его никогда бы не заметили под ложным дном бюро, дон Альберто уже стоял перед мадонной, напоминая кролика, попавшего под яркий свет. Письмо дона Франческо лежало на карточном столе, небрежно брошенное среди недоигранной качо и горок мелких монет. Каждый раз, бросая взгляд на письмо, она заставляла дона Альберто смотреть туда же, где было выведено его имя как свидетельство предательства.

– А, Виоланта, спасибо, – кивнула донна Лукреция, когда я передала ей футляр, и устроила целый спектакль, открывая его. – Я подумала, вы захотите знать, дон Альберто, что я получила от брата прекрасное известие.

Она достала пергамент и помахала им. Личная подпись Чезаре в виде монограммы была прекрасно видна. А вот дата написания – нет. Дон Альберто закивал, с трудом сглотнул и слегка позеленел. Попытался улыбнуться и не смог.

– Да, – продолжила мадонна, – он пишет, что обвинения против него снимут, поскольку нет никаких доказательств, и король Фердинанд обязательно освободит его. Он пишет, что надеется провести Рождество со своей семьей в Ферраре. Он придает огромное значение семье, дон Альберто, и ценит тех, кто верно нам служит.

– Для меня честь служить вашему благородному брату, герцогиня.

– Но так ли это, дон Альберто? Служите ли вы, по вашему мнению, хорошим примером дону Джироламо? Одобрит ли мой брат вашу заботу о своем сыне, когда в следующий раз увидит его?

Дон Джироламо, подумала я, мой малыш, плод воображения двух особ.

– Вы сами выбрали для него наставников, мадонна. – Видимо, дон Альберто решил, что сумеет спрятаться за маской праведного возмущения.

– Да, и я выбрала вас. Но только потому, что оказала вам предпочтение, а ваш кузен теперь женат на моей кузине, не думайте, что это дает вам право вмешиваться в мои дела.

– Мадонна, я…

– Не перебивайте меня, дон Альберто. Если вы дорожите своей весьма красивой головой, воспользуйтесь умом, который Господь туда вложил, чтобы понять, в чем ваша выгода. Я достаточно ясно выражаюсь?

Дон Альберто кивнул.

– Хорошо. В таком случае предлагаю вам незамедлительно вернуться в Карпи и заняться моим племянником, иначе мне придется обсудить его будущее со своим братом. И мужем, разумеется.

Дон Альберто отвесил поклон и, неловко пятясь, вышел из комнаты.

– Вина, – приказала мадонна, – и налей себе бокал. Полагаю, тебе пришлось нелегко. Тем не менее мы, возможно, убили сразу двух зайцев, и теперь он отправится к Джулио и Ферранте и предупредит их, что заговор раскрыт. Мне бы не хотелось привлекать к этому делу Альфонсо.

Оставалось надеяться, что Джулио и Ферранте прислушаются к дону Альберто. Несколько секунд мы молча пили вино, потом мадонна тяжело вздохнула:

– Боже, как я по нему скучаю!

– Он скоро вернется, мадонна, не сомневайтесь. Он ведь уехал всего лишь в Венецию. – К тому же у вас есть дон Франческо, мысленно добавила я.

– Сесар, Виоланта. Как бы мне хотелось, чтобы он находился всего лишь в Венеции и мои слова дону Альберто превратились в правду. Знаешь, если бы у меня не было тебя, я бы сошла с ума от беспокойства.

– Вы оказываете мне честь, мадонна.

– Совсем нет. Просто мы с тобой… тревожимся об одном и том же.

Я подумала о Гидеоне и его приглашении, а еще о Чезаре и его приглашениях, вспомнила разбитые очки брата, поблескивавшие в грязи, и то, как раскололся в щепки стул, сброшенный вниз по каменным ступеням. Сердце билось в груди, как пойманный в клетку зверек, и не позволяло мне говорить, но мадонне, кажется, нравилось, что я молчу.

– Детство мы провели порознь. Я жила у тетки Адрианы, а мальчиков поселили отдельным домом под покровительством кардинала Вера. Но самые жаркие недели лета мы проводили вместе на ферме у матери в Капрарола. В какой-то год родился теленок с двумя головами и шестью ногами. Поразительно, но ни он, ни его мать не умерли, поэтому человек, управлявший фермой, просто оставил его жить.

Наверное, нужно было поинтересоваться, зачем она все это мне рассказывает, но я молчала.

– Поначалу теленок пасся на поле возле дома, но Хуан пристрастился швырять в него камни, поэтому пастух перевел его в коровник подальше от деревни. Это было к лучшему, поскольку люди при виде теленка нервничали, ведь шесть – число дьявола. Они обвиняли животное в ураганах, которые часто случались в то лето, а когда в деревню пришел еврей-жестянщик, как было заведено, жители погнали его камнями по главной улице и отказались покупать у него что-либо.

Мне показалось, что мадонна забыла про меня, но вдруг она озорно улыбнулась и сказала:

– Сесар пытался остановить их, уверяя, что дьявол вряд ли бы выбрал своим посланником еврея-жестянщика, так как это слишком напоминало бы деяние Господа, выбравшего еврейского плотника. Сесар говорил, что дьявол поступил бы более оригинально. Никто, разумеется, шутку не понял, и какое-то время даже казалось, что они начнут швырять камни и в Сесара. Как видишь, его карьера правой руки дьявола началась давно.

– Сколько вам тогда было лет? – осмелилась спросить я.

– Ему исполнилось двенадцать, потому что это было предпоследнее лето перед его отъездом в Перуджа. Значит, мне было семь.

– А что случилось с теленком?

– Он умер. Пастух все больше убеждался в том, что из одного животного могут получиться два теленка. Поэтому однажды он решил разделить его пополам. Мы пошли смотреть. То есть Сесару и Хуану разрешили пойти, а нам с Джоффре – нет, но я уговорила Сесара вывести меня потихоньку из дома во время сиесты, пока мама и нянька спали. Мы постоянно это проделывали, вылезая из окошка и спускаясь по черной лестнице.

Где теперь она, босоногая девчонка-сорванец, вылезавшая из окошек, чтобы отправиться вместе с братьями проказничать, в юбках, подобранных до костлявых коленок, и травинками в волосах? Если бы избавить ее от всех этих слоев роскоши, дорогой одежды, белил и румян, шрамов на сердце и морщин на лице, из-за которых она выглядела старше своих двадцати пяти лет, то оказалась бы там внутри прежняя девчонка?

– Зрителей собралось много, но нас узнали и пропустили вперед, хотя я поймала на себе несколько неодобрительных взглядов. Наверное, они предназначались мальчишкам за то, что привели меня туда, но Хуан все равно обезоружил бы всех своей улыбкой, а Сесар всегда умел заставлять людей отводить взгляд, словно окружал себя щитами. Теленка подвесили на упряжи к потолку коровника. Он тихо мычал одним ртом, и одна пара глаз была широко раскрыта и вращалась. Вторая голова даже не выросла как следует. Глаза были голубые, подернутые пленкой, похожие на большие замысловатые карбункулы. Пастух держал в руке небольшую колотушку, чтобы оглушить теленка. Хуан попытался остановить его, я тоже начала соглашаться с братом, но тут Сесар сказал, что колотушка выдает мысли пастуха. Если тот полагал, что животное следует оглушить перед началом разделения, значит, знал, что теленок будет страдать и скорее всего умрет. А потом Сесар велел мне смотреть в глаза теленку, прибавив, что если я буду очень внимательной, то увижу все, что мне нужно. Только сейчас, после его ссылки в Испанию, я поняла, что́ он имел в виду.

Мы не как тот теленок в Капрарола. Мы не умрем.

– Это очередной его завет. Он оставляет их мне всю мою жизнь. – Теперь я не сомневалась, что она забыла о моем присутствии и разговаривала сама с собой, вспоминая то, что оставалось в забвении долгое время. – Мне кажется, когда я родилась, у меня в голове уже были мысли, которые он туда вложил. – Оборотень, как считала ее мать. Диббук. Вроде меня.

Беседа мадонны с доном Альберто, видимо, прошла не зря. На следующий день он вернулся в Карпи. Герцог действительно внезапно приехал в субботу из Венеции, но снова отбыл в воскресенье утром на ежегодную ярмарку в Ланчиано. Он любил ярмарочный сезон, даривший ему повод безоглядно погрузиться в веселье со шлюхами, выпивкой и драками в тавернах.

В суете его отъезда мне было легко потихоньку отправиться из замка на встречу с Гидеоном, который поджидал меня у Морских ворот. Последний раз я проходила через них, когда мы с Анджелой уезжали в Меделану. Там разгорался невероятный скандал между ломовым извозчиком с грузом строительного материала и человеком, стоявшим посреди улицы перед разбитой головкой сыра. Это был один из тех огромных соленых сыров, что производят в Парме, и по твердости их можно сравнить с мрамором. Ферранте любил шутить, что кусок такого сыра может стать идеальным орудием убийства, ведь мыши не оставят от улики ни следа. Вокруг собралась толпа: кто-то поддерживал одну сторону, кто-то другую, а кто-то просто таскал куски сыра, прежде чем они стали добычей уличных собак. Пока я искала Гидеона, заметила, как один предприимчивый мальчишка стащил с повозки целую охапку крепежа для строительных лесов. Интересно, сколько он завтра запросит за нее у строителей, работающих на герцога?

Гидеона с его ростом найти оказалось просто. На нем была мягкая шляпа с широкими полями, которая подскакивала над толпой, пока он пробирался ко мне. За шляпной лентой крепилось множество крошечных ярких перышек, какие я видела на картинках, изображавших аборигенов Новой Испании, или это мне сейчас кажется? Он перекинул через плечо удочки и, видимо, забыл о них, поскольку они ежесекундно цеплялись за одежду людей или за их ноги, так что его продвижение сопровождалось возмущенными криками. Пока он добирался до меня, я чуть не умерла от смеха.

– Ну и цирк, – сказал Гидеон вместо приветствия, замахиваясь громоздкой корзиной, которую нес в руке, чтобы стукнуть маленького мальчишку, собиравшегося срезать мой кошелек. Он промахнулся, и мальчишка убежал прочь попытать счастья в другом месте.

– Здесь всегда так.

– Я бы с удовольствием повел вас к северу от города. Там лучше клюет, но земля принадлежит герцогу. К сожалению, придется немного пройти пешком.

Гидеон взял меня за локоть, мы обошли спорящих и разбитый сыр, выбрались за ворота и направились к общественному доку, где раздавался звон колоколов, громкие голоса, скрип снастей о мачты и стук монет о столы, за которыми сидели оптовики и сборщики налогов. В воздухе стоял острый запах рыбы и смолы. Над нашими головами кричали чайки, и, взглянув вверх, я вдруг осознала бескрайность неба, простиравшегося и здесь, и над Карпи, Непи, Неттуно и Римом, вплоть до Испании, Иерусалима, Нового Света и царства Престера Джона. В нем было все, что я знала, и все, что еще предстояло узнать. Мне показалось, будто оно трепещет, как огромный навес, раздуваемый ветром, но, наверное, это меня закачало, потому что Гидеон крепче сжал мой локоть и спросил, хорошо ли я себя чувствую.

– Толпа, – произнесла я, – да и жарко.

– Прекрасный день для рыбалки.

Безветрие и теплая погода привлекают в это время года мух-однодневок.

Я рассмеялась.

– С тем же успехом вы могли бы говорить по-турецки.

– Ваше невежество поражает. Неужели ваш отец не подумал о том, чтобы вас просветить?

– Я городской ребенок, Гидеон. Выросла в Риме.

– В Риме есть река.

– Но никто не захочет есть пойманную в ней рыбу.

– А Мантуя маленький городок, вокруг которого множество озер.

– Поэтому вы ухаживали за девушками на берегах водоемов? – Я решила его поддразнить.

– В основном в лодках, – ответил Гидеон, и было совершенно непонятно, шутит он или серьезен.

Когда мы проходили мимо частного причала герцога, опустевшего теперь, когда он увел свой буцентавр в Венецию, с аккуратно скрученными швартовыми и приспущенным штандартом рода Эсте, вяло болтавшимся на шесте, Гидеон попросил:

– Расскажите мне о Джулио д\'Эсте.

– Зачем?

– Он посылал за мной. Говорит, что видел медаль, которую я изготовил для герцогини, и хотел бы дать мне заказ.

– Так вот почему я тут. – Я высвободила руку и поднялась по склону берега, чтобы увеличить расстояние между нами.

Гидеон даже не попытался подойти ко мне, а просто заговорил громче, как плохой актер, желающий докричаться до публики в задних рядах.

– Задумайтесь на минуту, прежде чем проявлять высокомерие, Виоланта. Когда я пригласил вас на рыбалку, еще никто не видел законченной работы, даже герцогиня. Все это произошло только вчера.

Разумеется. Что со мной случилось? Неужели мой разум уехал в Карпи вместе с сыном? Или еще дальше, с моим бывшим возлюбленным?

– Вот. Здесь хорошее место.

Он остановился там, где река начинала сужаться и над ней нависли ивы, погрузившие в воду белокорые ветви с молодыми, острыми, серебристо-зелеными листочками. Гидеон поставил корзину, а удочки пристроил рядом на березовой рогатине, я же топталась на травянистом краю, гадая, что легче отстирается – пятна травы или речной ил. На мне была шелковая юбка – для такой теплой погоды шерстяное платье не годилось, – и хотя она была не самая лучшая, мне очень нравился ее насыщенный синий цвет и вышитые в мелкий цветочек вставки, которые я сама сделала. Гидеон моментально сообразил, что к чему, и, как по волшебству, вынув из корзины одеяло, расстелил у моих ног.

– Садитесь, – сказал он и извлек из необъятных недр корзины сначала целую коллекцию мелких коробочек непонятного назначения, а затем еду, которой хватило бы накормить целую команду рыболовного судна. Чудесные белые булочки, свежие сыры, фрукты выстраивались на одеяле в длинную череду, словно он опустошал рог изобилия. – Я не знал, что вы любите, – пояснил Гидеон, – поэтому принес все.

– Вижу. – Я постаралась изобразить благодарность, но на самом деле меня глодало чувство вины. Такое угощение наверняка ему не по средствам, даже при обещанном заказе от Джулио.

– Однако вам придется отработать еду. – Присев на корточки, он открыл одну коробочку и достал свинцовую дробь. Из другой коробочки появились крошечный крючок и перья, похожие на те, что украшали его шляпу. Все это Гидеон привязал к одной из лесок, затем проделал то же самое с другой. После чего приблизился к краю воды и велел смотреть внимательно, как правильно закидывать удочку. – Сначала нужно оглянуться. Нет более глупого зрелища, чем рыбак, у которого леска запуталась в дереве. Потом вы должны представить, будто у вас в руках не удочка, а пружина. Вы нагружаете ее весом лески и выстреливаете прямо в воду.

Я старалась следить во все глаза, обращая особое внимание на угол отвода удочки при замахе назад, натяжение лески и тысячу других деталей, но все мое строптивое существо воспринимало лишь одного Гидеона, его нескладный силуэт на фоне сверкающей воды, неожиданную грацию движений, сосредоточенный наклон головы, забавный нескрываемый восторг от каждой выловленной рыбки, пусть даже самой мелкой. В общем, я оказалась плохой ученицей. Леска у меня путалась, забросы были короткими, а когда мне показалось, что клюет, я выудила старый башмак.

– Толку от него никакого, – заметил Гидеон, – если не удастся найти к нему пару.

Я была настолько разгоряченной и раздосадованной, что уже не могла оценить его юмора. Отшвырнув удочку, я взобралась на склон, чтобы сидеть на одеяле и обижаться. Корсет растирал тело, под шапочкой чесалась от пота голова. Глядя на то, как река лениво огибает извилистые берега, серебряные рыбки выскакивают из воды, охотясь за бирюзовыми стрекозами, описывают широкие низкие дуги ласточки и стрижи, я захотела искупаться, стать частью бесхитростной природы с ее простыми потребностями. А если хотя бы снять шапочку, сбросить туфли, стянуть рейтузы и охладить ноги в воде? Думая, что Гидеон поглощен рыбной ловлей, я беспечно подняла юбки до колен, чтобы расшнуровать рейтузы. Внезапная тишина, когда вокруг словно все перестало дышать, заставила меня поднять голову и увидеть, что он за мной наблюдает. Мне стало еще жарче, несмотря на распущенные волосы и голые икры.

Гидеон отложил в сторону удочку и полез вверх по склону ко мне. Еще в начале рыбалки он снял дублет. На нем осталась рубашка, такая потертая, что сквозь ткань четко проступали темные круги сосков и волосяное пятно на груди. Пока Гидеон взбирался по склону, из расстегнутого ворота выскочило золотое украшение на цепочке. Я хотела прикрыться, но руки отяжелели в изнуряющей жаре. Он опустился передо мной на колени, его лицо, обрамленное темными кудрями, было как у слегка побитого ангела, но тела земных мужчин не эфемерны, и намерение его было вполне очевидным. Протянув руку, Гидеон коснулся моей коленки кончиками пальцев, потом взялся за край юбки и натянул до земли.

– Никогда не знаешь, – сказал он, – кто может пройти мимо.

Мне стало стыдно и даже показалось, будто я вижу лицо смеющегося надо мной Чезаре, который сидит в своем замке в Испании. Это ты меня сделал такой, мысленно огрызнулась я, в ту же секунду сообразив, что он наверняка сказал бы: мы сами делаем себя.

– Слишком жарко.

У Гидеона хватило такта пропустить мимо ушей мое неубедительное объяснение.

– Давайте поедим, – предложил он, – пока не стало еще жарче. – Гидеон опустился на одеяло, закатал рукава и протянул кусок хлеба с высоким холмиком сыра и оливок. – Боюсь, не так элегантно, как за обеденным столом герцога. – Рука его дрожала.

Насытившись, мы лежали бок о бок на засыпанном крошками одеяле, закрыв глаза. Журчала река, в сетке Гидеона изредка всплескивала пойманная рыба. В полуденной жаре перестали петь птицы, и в доках ниже по течению наступила тишина. Сквозь закрытые веки солнечный свет казался красными бликами. Если бы не ровное дыхание Гидеона, я бы могла представить, что осталась одна на целом свете. Вскоре я почувствовала, как моей руки слегка коснулась ладонь Гидеона – это был осторожный жест, напоминавший дуновение ветерка.

– Виоланта.

– Что?

– Как тебя зовут на самом деле?

Закрывшись в своем одиночестве, я могла бы легко ему ответить, все равно что самой себе. Однако, когда в сознании всплыло мое прежнее имя, я вдруг засомневалась, смогу ли произнести его вслух.

– Я хотел бы знать, – настаивал Гидеон, уловив мою нерешительность.

– Зачем?

– Потому что Виоланта – жестокое прозвище. Мне больно, что приходится им пользоваться.

– Это всего лишь шутка, Гидеон. – В свое время прозвище выбрали удачно, стоило мне однажды нарушить слово и не ответить на приглашение посетить скачки, как я потом не раз за это расплачивалась. Так что теперь я не собиралась нарушать никаких обещаний. – Меня зовут Эстер Сарфати.

– Вот видишь? – Он сжал мою ладонь. – Это оказалось не так трудно.

Я открыла глаза. Гидеон повернулся на бок и лежал, подперев щеку левым кулаком. Из-за яркого света, обтекавшего его со всех сторон, мне было сложно рассмотреть лицо.

– Ты выйдешь за меня, Эстер Сарфати? – спросил он.

Я рассмеялась над абсурдностью вопроса.

– Тебе не нужно жениться на мне, Гидеон. – Я не могла даже соблюсти элементарных приличий – поблагодарить его или сказать, что для меня это честь. – Ты меня не знаешь.

– Я знаю, что ты умная и красивая, и мое сердце каждый раз радуется, когда ты рядом.

– У меня нет денег и семьи.

– Если бы меня волновало приданое, я бы для начала отправился к герцогине. – Как же, подумала я, щурясь на него против солнца. Во всей Италии не найдется человека, более несведущего в придворном этикете. Вероятно, ему нужна такая женщина, как я, способная защитить его от самого себя. – Я могу обеспечить себя и тебя тоже, – продолжил Гидеон. – Ты ведь не похожа на фривольных девушек, ты другая.

Я покачала головой.

– Я вообще не девушка. – В то время мне было двадцать. Но могло быть и девяносто.

– По крайней мере, окажи любезность подумать над моим предложением.

– Я окажу тебе бо́льшую любезность, отклонив его. Поверь мне, Гидеон, я не та, кто тебе нужен.

– Это лишь слова, а где доказательства? Без доказательств, как мне поверить, что брак с тобой окажется такой ужасной ошибкой? Мы живем в просвещенный век, Эстер. Только знание имеет значение. Расскажи мне о себе.

Если бы я рассказала ему о Чезаре и Джироламо, то наверняка положила бы конец его интересу ко мне. Я посмотрела на него, словно по лицу можно было понять, какое именно знание удовлетворило бы его. За его головой проплыло облако, напоминавшее очертанием женскую грудь.

– Ладно, – кивнула я, – вот что я знаю. Дон Христофор Колумб когда-то написал Изабелле Католической, что благодаря путешествиям он пришел к одному выводу: земля имеет форму женской груди.

На Гидеона это не произвело впечатления.

– Либо это вообще никакой не секрет, либо не тебе о нем рассказывать.

– Уверяю тебя, это секрет. Думаю, инквизиции не понравилось бы, если бы он стал широко известен. А я узнала его из источника, отличавшегося большим умением раскрывать секреты. Поскольку источник принадлежит мне, то и секрет мой.

– Это аргумент, так и быть, хотя, возможно, не бесспорный.

– Как и всякий аргумент. Теперь твоя очередь. Что ты мне расскажешь о себе?

Гидеон сел, снял с шеи золотую цепочку и опустил на мою ладонь. Украшение показалось мне теплым, как живое существо. Оно состояло из трех концентрических кругов с треугольником в центре, соединенных с ними знаками, в которых я узнала буквы иврита.

– Это мой секрет, – произнес он тоном, не оставлявшим сомнения, что демонстрирует мне нечто очень для него важное.

– Что это? – Я чувствовала себя глупо и немного виновато за то, что отделалась от него красивой, но лживой сказочкой Чезаре, к какой тот прибегал при обольщении.

– Символ знания. Особого знания, которого удостаиваются только те, кто имеет уши, чтобы услышать, и глаза, чтобы увидеть.

И тут в памяти словно приоткрылась дверца, и я вспомнила серьезного вида людей, часто наведывавшихся к моему отцу еще в Толедо, за несколько месяцев до его отъезда в Рим. Мне показалось, кое-кого из них я встретила здесь. Отец никогда не придерживался чересчур строгих правил в доме, но стоило прийти этим людям, как меня каждый раз выдворяли из общих комнат. Один из них, насколько мне помнилось, был родом из Кордовы.

– Это имеет отношение к кордовцу?

– Тихо. – Гидеон снова надел цепь на шею. – Не упоминай о нем. Будет лучше, если ты забудешь, что я вообще показывал тебе этот символ.

– В таком случае зачем ты мне его показал?

– Потому что я думал… вдруг он тебе знаком.

Я покачала головой.

– Буквы иврита, разве нет? Скольких ты знаешь женщин, кто умел бы читать на иврите? Отец был человек просвещенный, но всему есть предел.

– Сами по себе буквы мало что означают, гораздо важнее то, где они помещены и что символизируют. Они показывают Вселенную. Буквы в центре называют того, кого называть нельзя, поэтому я прячу украшение.

– И все же ты показал его мне.

– Я хочу, чтобы ты поняла. Я не тот, кем кажусь.

Это я прекрасно понимала.

– И ты, по-моему, тоже, – продолжил Гидеон. – А вот это, – он приподнял украшение с груди, – учит нас, что придет время, когда мы сможем стать самими собой. Когда нам больше не придется прятаться, чтобы реализовать наши истинные возможности.

Я села, внезапно запаниковав.

– Гидеон, ты говоришь о восстании? Потому что, если так, должна тебя предупредить, я не желаю об этом слышать. Что бы ты ни думал о моем положении, донна Лукреция добра со мной. Кроме того, я не знаю, как обстоят дела в Мантуе, но в Ферраре с иудеями обращаются хорошо. Так зачем же накликать беду?

– Эстер, ты считаешь, что с иудеями обращаются хорошо? Даже на нашей собственной земле, в Израиле, мы изгои. Нам приходится преклонять колена перед христианским понтификом и султаном. И нас разоряют со всех сторон, засовывают в самые старые и непригодные для проживания дома, отлучают от общественной деятельности, винят во всех бедах, от чумы до гибели урожая. – И рождении двухголовых телят, подумала я, хотя промолчала, позволив ему исчерпать тему. – И, по-твоему, это хорошее обращение? Знай, когда мы будем готовы, по мнению Господа, и придет Мессия, ты увидишь, как все изменится.

– Да я скорее всего погибну в огне вместе с христианами и мусульманами.

– Будь серьезнее, – нежно промолвил он. – Разумеется, я сознаю, что разговоры о Мессии смешны. Но Мессия – не человек и даже не бог в человеческих одеждах. Мессия – состояние души, готовность, открытость. То, чему учит нас кордовец, – искать возможности и использовать их, когда найдем. Это я тебе и предлагаю, Эстер, – возможность.

– Какую? Выйти за тебя замуж и стать хорошей еврейской женой с двумя наборами кастрюль и мезузой на каждом дверном косяке? Или пойти против моей герцогини? Каковы бы ни были ее грехи, она моя мать во Христе, Гидеон, она и ее семья дали мне больше, чем мои родные за всю жизнь. – Я поднялась на колени и начала заталкивать остатки нашего пиршества в корзинку, давя сыры, швыряя фрукты, вместо того чтобы стукнуть Гидеона, что мне очень хотелось сделать. – А теперь я намерена вернуться домой.

– Ваше желание для меня закон! – воскликнул он, легко вскочил и отвесил глубокий поклон.

– Прекрати! – Я попыталась закрыть корзинку, но никак не могла опустить крышку. Дергая за петлю, я сумела лишь оторвать ее. Меня трясло как в лихорадке, я даже испугалась, что заболела.

Гидеон отобрал у меня корзину и двумя-тремя ловкими движениями сумел приделать петлю на место. Он предложил мне руку, но я поднялась без его помощи и направилась к городу, даже не подождав, пока Гидеон соберет удочки или смотает сеть. Мы шли молча к опустевшим докам, мимо герцогского мола, мимо чаек, примостившихся на швартовых тумбах, и портовых грузчиков, дремавших в тени складов. Я услышала какое-то хрюканье и повизгивание, повернула голову и увидела шлюху, которая обслуживала клиента, прислонившись к стволу дерева. У меня по телу поползли мурашки, словно меня окунули в ледяную баню, как Чезаре.

Только когда мы приблизились к Морским воротам, я поняла, что Гидеон не захватил свой улов, и нарушила молчание, спросив, что случилось с рыбой.

Он пожал плечами.

– Рыбу пришлось оставить. Ты не дала мне времени оглушить ее и упаковать.

– Какая жалость!