Гремучий студень
Шрифт:
– Ох, братец, – простонал Митя. – Мне и думать о таком тошно.
– Тошно. Но придется. Я бы выбрал… Луша, да что же это такое? Зачем вы пришли?
– Не отвлекайтесь, Родион… Романович! – журналистка покраснела, но глаз не отвела. – Вы говорили о выборе идеального места для бомбы. Продолжайте же!
– Как мне видится, в этой куче бомбу оставить проще всего – Мармеладов указал на гору вещей, которую церковь традиционно собирает для бездомных бродяг. – Сюда начинают приносить старые тулупы и прочий хлам еще с утра. Народ выстраивается по обе стороны, стало быть, потенциальных жертв в два раза больше.
–
Они развязывали узлы на тюках, отбрасывали латаные поддевки и картузы со сломанными козырьками, ворошили пожелтевшее белье. Дворяне и купцы из первых рядов лишь недоуменно переглядывались, но ничего не говорили, а если обсуждали меж собой, то шепотом. Зато мастеровые и торговцы, напиравшие из толпы, орали во все горло:
– Гляди-кась, Фекла, никак воруют?!
– Да не… Вот же городовые.
– Так городовые на Москве – первейшие воры и есть.
– Что ты сразу, Оська, может, потеряли чего.
– Ага. Всякий стыд потеряли. Ужо средь бела дня…
– Девка, а ты-то чего ищешь? Ежели шальку или платок, так иди ко мне. Я тебе прикуплю, какой приглянется, но токмо поутру!
В толпе хохотали, улюлюкали, сыпали оскорблениями. Один из дьячков сунулся с расспросами, но Порох так рявкнул, что старик попятился и более не подходил. Полковник поглядывал на часы, все больше мрачнея с каждой уходящей минутой.
Без десяти двенадцать.
Без девяти.
Без…
– Нашла, – воскликнула Лукерья, размахивая руками. – Идите сюда!
В самом центре платяной кучи, разделяя ее на две примерно равные части, как рыбий хребет, выстроился обувной ряд. Рыбацкие башмаки-мокроступы, стоптанные армейские сапоги с истончившейся подошвой – через такую каждый камешек на дороге чувствуется, – и другие сапоги, модные, на балах лишь ношеные, но с разорванным голенищем. А если разгрести ворох портянок, то можно найти и потрескавшиеся кожаные чуни, и бирюзовые черевички на высоком каблуке, и дюжину вполне крепких валенок, с галошами и без. В один валенок был втиснут жестяной цилиндр с плотно пригнанной крышкой.
– Все, как вы предупреждали, – журналистка впервые обратилась к Пороху без издевки в голосе. – Наверху циферблат, а сама бомба тяжелая. Я поднять не сумела.
– Вам и не надо, милая барышня, – полковник тоже говорил спокойно, а перед лицом смертельной опасности Луша простила ему даже это ужасное словечко – «милая». – Вам лучше отойти подальше. Спрячьтесь в часовне, так будет лучше всего. Кашкин! Ты со своими закадыками бери бомбу и неси за мной.
– А к-куда? – опешил городовой.
Порох повертел головой.
– Надо пробираться к Манежу, – подсказал Митя. – Там колодец, из которого извозчики и кавалеристы лошадей поют. Если сбросить в воду, взрыв будет не таким мощным.
– Вода погасит взрывную волну, – согласился следователь. – Слышали, вахлаки?
– Не дойдем, – остановил его Мармеладов. – Есть другой вариант. Ратушу с единорогом [9] недавно снесли. На ее месте поставят исторический музей. А
9
Петр Первый в 1700 году построил на Красной площади ратушу, которую украшала каменная голова единорога с бивнем кита нарвала во лбу. Здесь располагались Главная аптека и медицинская канцелярия. В 1755 году в этом здании открылся Московский университет. Позднее студенты переехали в специально для них построенный корпус на Моховой улице, а в здании разместились губернские присутственные места. Но в народе все эти годы здание называлось «ратушей с единорогом».
– Возможно? – шумно выдохнул Порох.
– Все возможно. Дожди лили целый месяц.
– Предлагаешь поставить наши жизни и жизни этих людей, – изумился Митя, – на столь мизерный шанс?
– Ты же ставишь на темных лошадок, – пожал плечами сыщик.
– Там ведь азарт, братец.
– А тут расчет. Котлован ближе, чем колодец. Всего-то двести шагов и толпа в ту сторону пожиже.
– Рискнем, – рявкнул Порох. – Берите бомбу, ну!
Кашкин повернулся к Евсею.
– Подымай!
– А чего я? – поежился тот. – Пусть вон Мартын подымает.
– Это ж бомба. Боязно так-то, – проблеял юный городовой. – Давайте вместе.
– Чтобы ноги друг дружке заплетать? – возразил Кашкин. – Нет уж, давай сам.
– А чего не ты?
– А чего я?
Полковник позеленел от злости:
– Издеваетесь?! Я вас… Всех троих! В кандалы!
– Решайтесь! – подхватила Лукерья. – Тоже мне, мужчины!
Митя оттер плечом спорщиков, поднял валенок. Не такой уж и тяжелый – и полпуда не будет.
– А как мы через толпу-то пойдем? – повернулся он к сыщику. – Завязнем в самой середке. Сами погибнем и всех вокруг положим.
– Проход я обеспечу. Ступай за мной.
Мармеладов сгорбился, сложил руки лодочкой и пошел прямо на людей.
– Ой, поможите, чем можете! – затянул он протяжно. – Помираю я от неизлечимой хворобы. Жрет меня поедом гнилая горячка. Язвы по всей спине гноятся. Пальцы сухой скрут корежит. Вот, погляди, матушка!
– Уйди, болезный! – торговка подалась назад, чуть не выронив корзину с гусем.
– Ой, подайте грошик, мабуть дотяну до завтрева. Слышь, дядьк?! Струпья чешутся, спасу нет. Брюхо будто омешками [10] вспороли. Дай копеечку.
Купец отодвинулся, сминая стоящих за спиной.
– Мне ужо недолго небо коптить. Чую, помру к ночи. Одолеет зараза – не ногтоед, так верблица. Дай деньгу, не жмотись! Хоть глотну винца напоследык…
Толпа раздалась. Все шарахались от чумного, холерного, да непонятно какого нищеброда. Дворянки, купчихи и фабричные девицы с одинаковым визгом отпрыгивали, путаясь в юбках. Юнцы и старики старались отодвинуться подальше, ругаясь на тех, кому сами же ноги и оттоптали. Хворь есть хворь, мало ли что подхватишь. Потом тоже помирать? Сказано же тебе: неизлечимая!
10
Омешек – лезвие у сохи (устар.)