Хождение Восвояси
Шрифт:
Лёлька стояла на коленях в грязи, не обращая внимания на острые камни, впивавшиеся в тело, и руки ее лежали на рассеченном нагруднике доспеха Иканая. Ресницы ее были опущены, лицо торжественно-спокойно, голова прикрыта кончиком могучего крыла как шалью. Похоже было, что дракон начал ей что-то беззвучно говорить, потому что брови ее то сходились к переносице, то взлетали в удивлении, а по лицу пробегала то улыбка, то изумление, то восторг. Но самое главное – из-под ладоней ее заструились нежные золотистые волны, окутывавшие и пронизывающие всю фигуру самурая Совета, будто
С его премудрием Лун, скорее всего, не беседовал, но тем не менее, выражения чумазой физиономии мага-хранителя менялись под стать Лёлькиным. Недоверие, скепсис, непонимание, потрясение, озарение, перемежаемые "кабучами" на все тона… Особо выразительная заставила Сеньку оглянуться, а когда взгляд ее вернулся на сенсея – тот лежал с открытыми глазами, чуть щурясь от сонного утреннего солнышка.
– Отоваро-сан! Отоваро-сан!.. – Ивановичи набросились на самурая с самыми несамурайскими манерами, вопя и обнимая наперебой. Но несколько вдохов – и Лёлька вскочила с горящими очами и жаждой свершений на лице.
– Тихон… то есть Лун! Идём к остальным!
Полчаса – и Иванушка поднял на руки выбившуюся из сил не столько от непривычных усилий, сколько от непереносимых эмоций княжну, оторвав от последней фигуры, которая была уже не фигурой, а вполне живым и даже практически здоровым Извечным Нероямой Кошамару. Но как свято место не бывает незанятым, так и освободившийся пятачок на неширокой груди старичка заняла рыдающая от счастья Чаёку.
Толпа за это время увеличилась раз в десять.
– Как хорошо, что всё уже сгорело, дорогая Маяко! – пряча измазанные сажей щёки за прожжённым веером, мило сюсюкала по придворной моде одна матрона другой. – Иначе замучились бы бегать туда-сюда, чтобы ничего не проглядеть!
– Как ты полагаешь, бесценная Потягуси, у них тут уже всё закончилось и можно идти к разгромленной мастерской Оды-сан, или еще стоит остаться?
– Моя интуиция мне подсказывает, что мастерская не убежит! – важно ухмыльнулся, довольный собственным остроумием, упитанный придворный в полосатом спальном халате, сходящем при всеобщем попустительстве за утреннее кимоно.
– Мастерская-то не убежит, Обнимото Бегемото-сан, – кокетливо хихикнула Маяко, – а вот сувениры для токономы в гостиной уйти очень даже могут!
– Вот бы лучше найти перо этого ёкая!.. Или тихонько выдернуть. У него их ведь много. А у меня ни одного.
– Если все так станут думать, любезная Потягуси, бедный ёкай станет похож на ощипанную курицу!
– Поэтому я не кричу это на весь сад, как вы, почтенный Садо Маза-сан, а говорю шепотом друзьям.
– Тихо, тихо, смотрите! Ёкай крыльями машет! – прошептала Потягуси, и приятели ее замерли.
– Перья будет ронять? – оживилась Маяко. – Самое большое – моё!
– А чего это вы тут делаете? – вытянул из-за их плеч чумазую шею Сагу Перевраки. – Катастрофа-то – кончилась!
– А по-моему, только начинается… – промычал Садо-сан и блаженно прищурился. – Сейчас ка-ак… фурыкнет! Только кулачки по заколочкам пойдут!
– Может, клочки по закоулочкам? – обернулся
– Что ты понимаешь… в великом наследии длиннорукого и остроглазого Прухи! – придворный пренебрежительно выставил ногу в варадзи (и тщательно спрятал за длинным подолом босую).
– Ничего, – со вздохом облегчения отвернулся Агафон.
В нескольких шагах от них воздух заколыхался, как над перегретой кухонной плитой. Но не успели зеваки сойтись во мнениях, что бы это означало, как в лица ударила волна внезапного жара. Вереща и закрываясь рукавами кимоно, вамаясьцы отхлынули, теряя последние сандалии и веера. И вовремя. Прозрачное пламя с еле заметной розовой кромкой робко выглянуло из земли, побежало, замыкаясь в круг – и ударило в небо стеной малинового огня.
– Это ёкай!..
– Это гайдзины!..
– Это… тэнно!!!..
Пройдя сквозь ревущий огонь с видом человека, только-только очнувшегося от короткого тяжёлого сна, налетел на Агафона и извинился император всея Вамаяси.
– Тэнно! Тэнно!..
Не верящая своим раскосым очам толпа взревела на разные голоса, заставляя императора вздрогнуть и со страдальческим видом схватиться за голову.
– Лекаря императору!
– Носилки императору!
– Подушки императору!
– Мороженое императору!..
Придворные, словно обезумевшие курицы, с радостными воплями носились кругом, сталкиваясь, спотыкаясь, перекрикивая друг друга и успевая между всем этим прочим обсудить чудесное возвращение тэнно Негасимы из геенны огненной…
– …ну конечно! Он же потомок самой несгораемой Мимаситы!..
…и не менее чудесное окончание так и не начавшейся гражданской войны:
– …ну конечно! Он же потомок самой несгораемой Мимаситы!..
И во всей этой суматохе мало кто заметил, как стена пламени изогнулась опять, и наружу, покачиваясь, с видом человека, прокрутившегося на карусели три часа подряд, и теперь собирающегося плотно поговорить с карусельщиком, вышел тайсёгун Миномёто.
– Отец!!!.. – бросились было к нему Мажору и Синиока, но спохватившись, остановились в шаге, кротко сложив перед грудью ладони лодочкой и благонравно отпустив головы.
– Твоё возвращение наполняет наши сердца радостью, – с достоинством проговорил мальчик.
– Воистину, ясноликая Мимасита осветила твой долгий путь к нам, – вторила ему сестра.
Взгляд Шино на миг потеплел, но тут же лицо его снова превратилось в маску волевой бесстрастности.
– Я приказывал вам вернуться домой.
– Мы непременно выполним твой приказ, отец! – честно заверил его Мажору. – Сразу, как только наш дом отстроят!
Но Шино уже не смотрел на него. С плохо скрываемым недоумением и брезгливостью он оглядывал разворачивающуюся вокруг круговерть чумазых людей, прожжённых подушек и полуобугленных носилок.
– Что… тут случилось? – в пространство вопросил он, слишком гордый, чтобы спрашивать придворных или детей, но слишком любопытный, чтобы слишком гордо прошествовать мимо.
И поэтому кроме Шиновичей, лукоморцев и Луна слова его достигли только одной пары ушей.