Хозяйка расцветающего поместья
Шрифт:
— И все пошло не по плану, — хмыкнула я. — Спасибо вам за вашу смелость.
— Не стоит, Анастасия Павловна. Я выполнял свой долг. Кто действительно поражал сегодня своей храбростью…
Я с улыбкой покачала головой, и он не стал договаривать. Чтобы сменить тему, я взяла со стола записную книжку, принесенную Мотей, пролистала.
— Похоже, это дневник моего батюшки. Вот почему Зарецкий был так уверен, что клад в доме.
— И вот почему не купился на наше представление, — заметил Виктор.
— Представление? — заинтересовался исправник.
Мы с Виктором, посмеиваясь, рассказали ему про шкатулку
— О, женщины, вероломство вам имя!
— Но деревенский мужик, нашедший ее, никак не мог быть достойным наследником, — сказал Виктор.
— Почему? — изумилась я. — Он мог быть незаконным… гм.
Оба мужчины посмотрели на меня так, будто я собралась стриптиз на столе танцевать.
— Даже если предположить, что ваш батюшка или дед… наследил в деревне, простите. Человек, пытавшийся утаить найденное на чужой земле, не может быть достойным, — покачал головой Стрельцов.
Я пожала плечами, решив, что продолжать спор не имеет смысла.
— А записки он наверняка украл, когда осматривал тело вашего батюшки, чтобы подтвердить самоубийство. Как только кот додумался их стащить, и когда успел?!
— А это точно было самоубийство? — спросила я, чтобы отвлечь внимание от сверхъестественных способностей Моти. — Не помог ли милейший доктор…
— Мы записали это как несчастный случай в обращении с оружием, иначе вашего батюшку не похоронили бы на освященной земле, — сказал Стрельцов. — Но это несомненно было самоубийство. Следы пороха на стреляющей руке, отпечаток дула у виска, характерный ожог вокруг входного отверстия… Еще раз прошу прощения, Анастасия Павловна. Такие подробности не для женских ушей, тем более не для ушей дочери.
— Кажется, мы с вами уже убедились, что у моей жены нервы покрепче, чем у нас обоих вместе взятых, — усмехнулся Виктор.
— Я съезжу в Отрадное, изучу записки доктора, чтобы прояснить его мотивы, — сказал Стрельцов. — Тем более мне все равно придется это сделать, чтобы предоставить подробный отчет. Не каждый день один дворянин стреляет в другого при толпе свидетелей.
Виктор пожал плечами.
— Не могу сказать, что эта смерть сильно отяготит мою совесть.
Карантин сняли через десять дней. Еще через три дня Стрельцов привез к нам пухлую папку и, вручая ее мне, сказал:
— Я решил, что эти факты не повлияют на общую канву событий, но, став общеизвестными при расследовании, могут очень нехорошо отразиться на репутации вашей семьи. Незаконные дети, конечно, дело нередкое, но после скандалов, связанных с вашим батюшкой и вашим разводом, всплывшие похождения вашего деда…
— Просто добьют репутацию нашей семьи, — закончила за него я. — Но дед-то что учудил?
Исправник вежливо улыбнулся:
— Прочтите сами, Анастасия Павловна. Я уже забыл. Знаете, когда приходится держать в уме столько подробностей, каждое новое преступление затмевает собой старые дела.
— Спасибо, — кивнула я, забирая папку. — Надеюсь, правосудие…
— Не беспокойтесь, есть вещи, которыми я не поступлюсь даже ради самых добрых знакомых, — очень серьезно ответил он.
Засиживаться в гостях у нас Стрельцов не стал, понимая, что мы захотим узнать, на что он намекал. И правильно сделал. Как ни симпатичен был мне молодой исправник, я умирала от любопытства.
Самым верхним документом в папке
Дальше начиналось самое интересное. Все-таки привычка изливать душу в письмах и дневниках небезобидна: компромата на себя и других доктор хранил достаточно. Я читала одну бумагу за другой, разбирая корявые почерки, передавала каждый прочитанный лист Виктору. И с каждым он мрачнел все сильнее.
— Сочувствую, Настенька, — сказал он. — Родственники, конечно, могут быть той еще отравой, но они все равно остаются родственниками.
— Это не мои родственники, — напомнила я, улыбнувшись. Сунула нос еще в одну записку и не удержалась: — Но почему этому роду так везет на никчемных мужчин?
Наверное, потому у Настеньки и не сложилось с мужем: она привыкла видеть, что женщина распоряжается, а мужчина послушно соглашается — когда не успевает увернуться. Именно так было в семье ее деда, отца… А ее собственный супруг не собирался становиться подкаблучником.
— А вот сейчас было обидно, — усмехнулся Виктор.
Я взобралась ему на колени, чмокнула в щеку. Муж притянул меня к себе.
— Не думал, что когда-нибудь смогу сказать такое, но хорошо, что я его убил. Этот… — Он потряс сшитой вручную тетрадкой, глотая ругательство, — после нашего развода хотел жениться на тебе, чтобы получить доступ к кладу.
Зайков, конечно же, и сам был не прочь пофлиртовать с симпатичной провинциалкой, но обиду после отказа в нем искусно подогрел его новый старший приятель — доктор Зарецкий.
— На своей родной племяннице! — продолжал возмущаться муж.
Я пожала плечами. Наверное, для Настеньки — той Настеньки — эта информация в самом деле стала бы жестоким ударом. Зарецкий был незаконным сыном ее деда. Деда и экономки — той самой, которую вышвырнули из дома после смерти матери Настеньки, потому что она мешала ее отцу разбазаривать имущество. Конечно, к тому времени ее любовник давно был в могиле, но несправедливость этого увольнения стала еще одним камешком на чашу ненависти доктора к моей семье — и ко мне, в частности.
Мать свою Зарецкий обожал почти патологически. Наверное, это нормально для ребенка, который рос в закрытой школе, видя мать лишь две недели в году — зимой, когда она уезжала проведать якобы племянника, оставшегося от умершей сестры.
Пожалуй, мне было даже жаль ее.
Девчонка из обнищавшего рода, вынужденная идти работать, чтобы прокормиться, — если бы Настенька не выскочила замуж за Виктора, ее саму ждала бы та же участь. Она действительно работала честно и умела заставить честно работать и остальную прислугу. Вот только угораздило влюбиться в своего нанимателя — молодого, красивого, сильного. И он тоже очень быстро положил на нее глаз, устав быть под каблуком у жены. Потом… Потом как всегда. Внезапная — почему-то самая закономерная вещь обязательно становится внезапной, точно снег зимой — беременность. Растерянно блеющий любовник. Угроза оказаться на улице с незаконным ребенком на руках, опозоренной, когда остается лишь одна дорога — в публичный дом.