Хроника лишних веков (рукопись)
Шрифт:
— И что тогда? — буркнул я.
— Тогда воскреснут раз и навсегда только самые чистые и самые детские наши воспоминания, — пообещал отец. — И то, прошлое окно — тоже. Вот и будут новое земля и новое небо… А пока придется потерпеть.
Я посмотрел на него, не веря и ничего не понимая.
— Отчего ты не спросишь, где мама? — спокойно спросил отец.
А мама всего-то на всего отъехала в уезд, в нотариальную контору.
Я не стал жить дома в то лето… В начале мая случилось худшее: холм, мой любимый холм, на котором провел детство, обнесли оградой, не пускавшей меня. И это стало самой горькой
И вот теперь Москва, и это гулкое, громоздкое, громадное будущее с какой-то новой гражданской войной по соседству. Повторялась трагедия моих берез. Этой Москвы не существовало, не могло существовать для меня, и этого будущего как бы вовсе не было. И — взаимно. Для этой Москвы не могло быть меня.
За что?
«Есть, есть за что, — сказано мне было прямо в глубину темечка каким-то чрезвычайно приветливым голосом. — Все, что ты помнишь и любишь, — одни березки, да окошки, да холмики. Только вот любишь, по устройству души своей, все снаружи, со стороны…»
«Как это «со стороны»?!» — взбунтовался я…
А верно ведь замечено. Снаружи… Из пустоты.
«Ведь ты березками да дождиками что в своей душе подменяешь? Известно? Первую же заповедь сразу… Вспомнил… «…и всею крепостию своею». Кого? Ведь предупреждал Предтеча иудеев: не кичитесь избранностью своею… подумаешь, дети они Авраамовы. «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму». И из камней сих Бог может создать десяток Россий, как создал и ту, при которой душа твоя драгоценная вся из окошек да березок. Забыл, что будет со сберегшим душу свою?! Вот!»
«Не забыл! Не забыл!» — захлебнулся я.
«…Вот вы умники душевные так и сгубили свою Россию. Своей любовью к березкам да дождикам, да к «говору пьяных мужичков»… своим душевным обожанием и накликали дровосеков. А теперь вздыхаете: срезали… И не в том беда, что памятник переставили, а в том, что ты душой суетишься только… все ее переставить поудобнее ищешь».
Проклятая рефлексия! Я увидел. Себя. Со стороны. Паяц в узеньких, разве что не балетных штанишках.
Я отвел взгляд в сторону и увидел светлые и толстенькие томики собрания сочинения Ивана Алексеевича Бунина. И сразу на душе потеплело: лучик моего родного времени соединил меня с чужим 1993-м годом. Издание оказалось совсем новым, и я сказал вслух (да и сейчас повторяю):
— Иван Алексеевич, как я рад за вас!
Тут явились и Бальмонт, и помраченный Блок, и Брюсов — и все свои как будто посмотрели на меня, говоря: «Не горюй! Подумаешь, Пушкина переставили… Смотри глубже. В корень».
Как я был всем им рад!
— И правда. Куда они могут «переставить» Пушкина!
Толстый энциклопедический словарь, глубокомысленно стоявший в сторонке, таил от меня множество страшных тайн. Поколебавшись, я протянул к нему руку.
«Никакой политики! — запретил я себе. — Плюнь! Одной революцией больше, одной меньше… Смотри в корень. Иван Великий пока стоит. Большой Театр стоит. Конец света еще вроде бы не наступил, и меня, наверняка, накормят ужином
Я распахнул букву «А» и задрожал. Буква «А» была самой запретной. Но я рискнул. Слава Богу, не нашлось ничего страшного…
А вот и Бальмонт, и Брюсов, и Бунин… были и Есенин (что с ним будет, молчу!), и красномазый крикун Маяковский (и тому туда же)… «Реформатор поэтич. языка»… этот варвар-то, гунн, бр-р-р!
Из наших мало кто потерялся в Лете… разве что мы с гипостратегом подкачали… О, эти годы с роковой черточкой посредине! На несколько часов я пережил всех и о всех порадовался и о всех взгрустнул.
Я сильно смутился, когда вошел хозяин.
Заметив словарь в моих руках, он все понял:
— Себя искали?
— Слава Богу, не нашел.
— Да, — неопределенно кивнул Виталий и, потупившись, добавил: — Я вам завидую.
— Стоит ли? — засомневался я.
Он неловко развел руками:
— Все-таки разнообразие в жизни… Знаете, по-моему, жена немножко поверила.
Хозяйка вошла в нарядном платье, неся салатницу и глядя на меня уже вполне гостеприимно. Малыш остался в дверях, крепко ухватившись за косяк.
Я принял решение материализоваться пообстоятельней и сказал в поддержку Виталия:
— Мне, право, очень неловко, сударыня. Ваш супруг, вероятно, уже удивил вас небылицами, а у меня, хоть убей, на руках никаких доказательств.
— Да, — очень деликатно улыбнулась она. — Кроме замечательного акцента.
— И вы про акцент! — ужаснулся я.
— Вы только не волнуйтесь, — снова улыбнулась она, явно не считая меня городским сумасшедшим, освоившим фокус проникновения в замочную скважину. — Я уже привыкла к тому, что почти все невероятные истории, с которыми мой муж возвращается домой, оказываются правдой.
— Ты ничего не понимаешь! — вдруг запальчиво воскликнул Виталий, густо покраснев. — Главное, что я изобрел машину времени… Только не имею ни малейшего понятия о том, как она работает.
— В последнее поверить труднее всего, — заметила милая супруга Виталия и взглядом еще раз подбодрила меня.
Эта пара наполнила жизнью мою пустую Вселенную.
Стол был накрыт, а мне теперь очень хотелось поплакать где-нибудь в уголке. «Никакого времени не существует, — сообщил я себе. — Этот ужин среди хороших людей — в вечности. Так и знай».
Вскоре дело дошло до моей истории.
— Если вы поверили, что я родился сто лет назад… — начал я, — то, верно, не слишком удивитесь и тому, что последний раз я рассказывал свою сказку одному из наемных военачальников самого Аттилы.
— Нет, не слишком! — поспешно поддержал меня Виталий, счастливо улыбаясь.
Он, кажется, только и ждал новых чудес на голову своей мудро-доверчивой супруге.
Итак, я вновь приступил к черновику своего романа.
Вскоре Виталий стал немного пугать меня отрешенным взглядом, а Елена, так звали его жену, — удивлять улыбкой, полной сочувствия ко мне, неправдоподобному рассказчику. Через полтора часа она попросила нас переместиться на кухню — пришла пора укладывать малыша, — а вновь присоединившись к компании, дождалась только моего разговора с самим Аттилой, после чего поднялась с извинениями: