i 166602c1f3223913
Шрифт:
остались только бутылка вина, шесть яиц и венгерская колбаса, нарезанная
ломтиками. Чистая была работа, господин кадет, такая чистая, что от
господина фельдкурата даже и пуговицы не нашли, а с его завтраком ничего
не случилось. Потому что на свете так уж устроено, что с каждым
случается непременно то, что ему на роду написано. Если нам суждено
попасть в плен, то мы и попадем, потому что такова господня воля. А
кроме того, говорят, что русские…
–
выкалывают им глаза, отрезают уши и нос… Вы разве не знаете, что русские
– людоеды и варвары? Швейк безнадежно махнул рукой.
– Рассказывают то про них всякое, – возразил он, – но таких вещей они уж
больше не делают. Это делалось в воины с турками или вот еще, когда наши
заняли Герцеговину. А о таком пустяке, как лишиться носа, не стоит и
говорить. В Жижкове жил некто Антон Вейвода, у которого болезнь то эта, рак, кажется, начисто весь нос отъела. А он потом угощал приятелей в
кабаке и хвастал: «Сегодня я настрелял семь крон: сорок хеллеров да еще
две рубашки, да две пары ботинок; а пока у меня рыло было в порядке, то, бывало, за целый день еле еле восемьдесят хеллеров наскребешь». В старые
то времена, господин кадет, существовали разные пытки, и для них были
придуманы очень хорошие инструменты. Вот, когда приедете в Прагу, то
побывайте в Городском музее. Например, для людей устраивались дыбы, людей вытягивали на лестницах, ломали им кости на колесе, прибивали
гвоздями за язык… И люди охотно подвергались всему этому, если только их
перед тем соборовали; в те времена это делали охотно, потому что это
служило к вящей славе божьей. У такого еретика или у какой нибудь ведьмы
раздробляли все, как есть, кости, загоняли им под ногти подковные гвозди
и давили их в тисках. И у всякого инструмента, которым это делалось, было свое название, смотря по тому, для чего он должен был служить: для
раздавливания ног употреблялись «поножи св. Иосифа», для выбивания зубов
– «десны пресвятой богородицы», Для ломания костей – «ребро св. Петра».
Таким образом еретик или преступник или пленный уже вперед знал, чем его
будут тешить, и когда главный инквизитор приказывал принести тиски св.
Валентина, то он мог быть спокоен, что из него хотят приготовить
ливерную колбасу на великий пост… Ну, так вот, всего этого у русских
нет, и с нами ничего не может случиться. А если нож хорошо отточен, то –чик! – и уха как не бывало. И если человек хорошо терпит боль и остается
при этом спокойным, то его объявляют святым. Ведь вот в Риме жгли же
одному
него, он вдруг с такой приятной улыбочкой им и говорит: «Ах, пожалуйста, господа, переверните меня на другой бок, потому что мне хотелось бы
равномерно поджариться с обеих сторон. Уж очень я люблю во всем симметрию».
Тем временем они достигли деревни, и кадет Биглер предложил еще чуточку
подождать, пока совсем стемнеет. Они уселись в каком то садике за
сараем. Кадет охал и стонал, солдат пополз на четвереньках к халупе, чтобы выяснить положение, а Швейк утешал болящего: – Мы вам сварим бульону, господин кадет, и я накрошу туда побольше луку.
А потом мы вам положим на живот теплый кирпич – это очень помогает. И мы
вас не бросим, господин кадет.
Солдат вернулся и стал уверять, что к деревушке, кроме нескольких
крестьян, никого нет. Это значительно ободрило кадета. Оки поднялись и
постучали в окно халупы. Им открыла какая то старуха и в ужасе
вскрикнула при виде солдат. Затем она заломила руки и стала причитать: – Ничего у меня нет, господа солдаты, ничего! Москали все у меня позабирали!
– А давно ли они у вас были, москали то? – осторожно осведомился кадет
Биглер.
– Недавно, батюшка, недавно, – верещала старуха. – И сегодня утром были, и вчера вечером были, и каждый день приходят. Нет у меня, батюшка, ничего, все, как есть, москали позабирали. Даже кору с деревьев ободрали
и от нее так и дохли.
– А отхожее место есть? – снова спросил кадет, у которого резь в желудке
не прекращалась.
Старуха энергично тряхнула головой.
– Нет, ничегошеньки нет, батюшка ты мой. Все москали позабирали.
– Постой, старая, мы сами посмотрим, – сказал Швейк, отталкивая ее в
сторону и входя в халупу. Для обыкновенной русинской халупы она была
чиста и даже нарядна; в большой русской печи пылал огонь, а на
приступочке лежали приготовленные для печения хлебы. Швейк открыл дверь
из горницы в чуланчик; там белели в плетенках кучки яиц, а с потолка
свешивались окорок, куски грудинки и связка домашних копченых колбас. У
Швейка даже дух захватило от радости. Он вернулся в сени, чтобы позвать
товарища и кадета, которых старуха изо всех сил старалась уломать.
– Мы – совсем нищие, – повторяла она, – А вон там, за речкой, солдаты
найдут халупы, где живут богатые мужики. У нас москали все позабирали.
– Брось ты ерунду молоть, бабка, – по приятельски окликнул ее Швейк. –Слышали мы эту песню: москали, мол, все позабирали, и даже кору с