Игроки и жертвы
Шрифт:
– И только? Ну слава богу, я думала, как минимум ограбили общество слепых.
– Да лучше бы ограбили…. Проще было бы.
– А сейчас в чем трудность? Ну переспали и переспали. Хоть разрядку получили – в вашем случае она была необходима. То-то смотрю он на крыльях летает. А с тобой что не так?
– Илона, ты сейчас серьезно? Да, как бы все не так!
– Так, - она попросила девочку-секретаря нашего штаба принести еще кофе и подвинулась ближе ко мне, - давай разбираться. Ты что, чувствуешь себя…. виноватой?
– Я никак себя не чувствую, Илона! Вообще никак.
–
– Нормально было.
– Вот сейчас ничего не поняла. Было нормально, но ты не довольна. Чем? Думаешь, он мало раскаялся? На колени перед тобой не рухнул?
– Илона, мне не нужно его раскаяние и колени. Я переспала с человеком без любви, связанная с ним хер пойми чем. Как и он со мной.
– Я вот сейчас себя такой шлюхой почувствовала… у меня как бы так всегда – без любви и хер пойми с чем. Провела время хорошо – и слава богу, для здоровья полезно. А вас, Агата, столько всего связывает, что я бы удивилась больше, если б этого не случилось. Любовь… - она покачала головой. – Даже не знаю, что людей сильнее друг ко другу привязывает: любовь или ненависть.
– О, Илона…. А дальше-то что?
– Так и наслаждайся! Вам еще почти три недели вместе жить – скрась себе досуг. Или что, выйти из роли жертвы не комфортно? – хитро прищурила она глаза.
– Да иди ты!
– Агата, не усложняй. Он не мальчик, ему слава богу 47 лет. Скажешь - да, будет продолжение, скажешь – нет, не будет. Второй раз ошибки он не сделает, ни к чему принуждать не станет. Пройдут выборы, до конца лета улетишь к своим, а там, глядишь и разойдетесь по сторонам.
В ее словах была правда, только почему-то от этой правды на душе стало еще тяжелее. Связывающие нас с Кириллом чувства и обстоятельства не оставляли нам шанса на что-то большее, чем временное сосуществование. Его привязало ко мне чувство вины и сожалений, меня к нему – сначала ненависть, а после – одиночество и усталость. Ни о чем ином речи идти не могло.
Отчего тогда кошки на душе скребли?
Я залпом выпила оставшийся кофе и поморщилась от его горечи. И уехала в свой маленький кабинет в ЗС, чтобы хоть там немного побыть одной. Домой не тянуло – да и где сейчас был мой дом? Ехать в свою квартиру – нельзя. Хоть там сейчас уже и не дежурили репортёры, но ночуй я там – к утру об этом узнает весь город. Ехать к Кириллу – это снова взаимодействовать с ним, говорить… а о чем, я не знала.
В кабинете царила приглушённая тишина, которую иногда нарушали звуки шагов в коридоре или шелест бумаги. Закрыв за собой дверь, я почувствовала, как тяжесть последних дней постепенно оседает. Здесь всё было проще и яснее: стопки документов, аналитика, встречи и заседания — это была та стабильность, которую я когда-то выбрала и понимала.
Работа текла ровно, рутинно, и каждый подписанный документ был как якорь, возвращающий к себе, в привычное. Только мысли о Кирилле всё равно пробивались сквозь этот бумажный порядок, вызывая смутное беспокойство и напоминание, что моя жизнь больше не была такой простой, как до него.
Он позвонил около девяти вечера.
– Агат, ты дома?
Я вздохнула, на секунду прикрыв глаза, и ответила:
—
Он помолчал несколько секунд.
– Я тоже задержусь…. Не жди меня вечером, ложись спать.
Мне стало и смешно и горько одновременно.
– Хорошо, Кир.
Он снова помолчал, словно подбирая слова.
– Агата, я…
– Я поняла тебя, Кирилл. Все в порядке.
Он тяжело выдохнул, будто с этим звуком ускользали те слова, которые он, возможно, так и не решился сказать. Несколько секунд длилось напряжённое молчание, в котором отражалось всё: наши недосказанности, беспокойство, напряжение последних дней.
— Хорошо, — тихо ответил он наконец. — Береги себя.
— Ты тоже, — сдержанно проговорила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, несмотря на горечь.
Возможно, этой ночью мы, наконец, поставили точку в таких сложных и запутанных связях, как наши. Закрыли старые счеты, не успев открыть новых. И от осознания этого было больно, но стало легче.
Сдержанность между нами стала словно невидимая преграда, которая, вопреки ожиданиям, принесла и облегчение, и тяжесть одновременно. Облегчение — потому что мы наконец избавились от внутренней борьбы и не пытались прорваться сквозь стену, которая уже прочно выросла между нами. Но и тяжесть — потому что эта дистанция, казалось, опустошала каждый наш короткий разговор, превращая его в сухой обмен информацией.
Кирилл пропадал на работе, его дни и ночи слились в нескончаемый поток задач и дел. Я понимала, что его усилия требовали всего его внимания, и старалась также держать фокус на поручениях Илоны, в которых не было места для раздумий и личных чувств. Наши пересечения стали короткими: быстрый обмен новостями, деловые замечания, пожелание удачи, и всё. Рядом, но далекие, мы оба пытались затеряться в рутине, будто надеясь, что она сможет отвлечь от всего, что мы не успели или не решились сказать.
В среду Кирилл приехал в штаб, где сухо сообщил нам обеим, что улетает в Москву, пообещав вернуться к середине пленарной недели. Илона так же сухо кивнула, выходя из кабинета, оставляя нас наедине.
– Агата, - он подошел ко мне. – Переговоры будут…. Тяжелыми. Я хочу кое-что сказать тебе.
– Кир?
– Если что-то пойдет не так…. Ты берешь вещи, хватаешь за шкирку Илону, едете в аэропорт и первым рейсом улетаете в Грузию. Обе. Ясно?
Его слова прозвучали резко и бескомпромиссно, как приказ. Я посмотрела на него, стараясь понять, что стоит за этим внезапным решением.
— Кир, о чём ты вообще говоришь? — спросила я, чувствуя, как внутри поднимается тревога. — Нас ведь и так достаточно защищают… В чём дело?
– Будешь с семьей, с дочкой. Вчера на счет Илоны в Германии я перевел крупную сумму – вам всем хватит на несколько лет. Она, конечно, сука, но сука с принципами. Откроешь счет в местном банке, и сообщишь моему начальнику безопасности, он даст дальнейшие инструкции.
– А ты… Кирилл, что с тобой будет?
Он задержал взгляд на мне, глаза были усталыми и напряжёнными, словно он уже прожил этот разговор в голове не раз.